Прямо сейчас

Нагаев Сергей

– Я не спал, а работал в ждущем режиме.

По выражению лиц женщин было ясно, что оценить этот юмор они не в состоянии, поскольку бесконечно далеки от мира компьютеров. Между тем по выражению лица самого Данилы и по тому, что он, сделав вроде бы случайный шаг к женщинам, бросил быстрые взгляды за их спины и еще по сторонам, как будто хотел удостовериться, что кроме них его никто не поджидает, – словом, по его поведению можно было бы решить, что он ожидал увидеть монстра и пребывает в сильном смятении, чуть ли не в панике. А это явно не соответствовало ситуации: вряд ли добродушные подтрунивания теток-коллег по поводу сна на рабочем месте могли быть причиной такого волнения.

– Ждал, говоришь, чего-то? – Хмыкнула тем временем та, что была в синем халате. –

Ну тогда ты дождался – пошли.

– Куда? – отступив на шаг, спросил Данила.

– Господи, да чего ты так нервничаешь? Просто поможешь мне сперму брать, а то Клим куда-то пропал. С похмелья, небось, паразит, а план-то выполнять надо.

При этих словах Данила непроизвольно вздохнул с облегчением.

– Зина, ну как я буду помогать? – ответил он. – Я же не умею.

– А чего там уметь. Я за Клима буду техником, сама все сделаю, а ты побудешь бочаром за меня, только быков подводить будешь, это ж легко. Давай, в общем, выходи минут через пять на двор.

Женщины ушли.

Данила умылся холодной водой в туалете и отправился куда позвали.

Он шел нехотя. Казалось, его, по-прежнему, что-то сильно беспокоило, он был настороже, и при этом отчаянно старался не подавать виду, что опасается чего-то, даже стал насвистывать, как бы демонстрируя беспечность и отсутствие проблем тем, кто может его вдруг увидеть. Однако он быстро заметил, что насвистывает, фальшивя, и к тому же, как-то слишком громко, и когда дал явного петуха, так что свист превратился в шипение, прервал эти маскировочные пассажи.

На станции искусственного осеменения бычья сперма добывалась круглогодично. Зимой, в стужу, процесс происходил в производственном корпусе, а летом, как сейчас, и вообще, когда было более или менее тепло, быков для этого приводили из стойла на прилегающий к корпусу двор. Чтобы попасть во двор, Даниле нужно было пройти из административного здания через производственный корпус. Данила шел по нему не спеша и с каждым шагом двигался все медленнее. В длинном коридоре с утра, видимо, помыли пол, и от желтого кафеля теперь веяло благостной прохладой. Может, Зина во двор еще не вышла, с надеждой подумал Данила. Он глянул на распахнутую дверь в конце коридора, в проеме которой виднелась часть двора, залитая палящим солнцем. Лучше бы подождать ее где-нибудь здесь, в тени, решил он. Если она выйдет во двор и не застанет там его, ну тогда, не дождавшись, все равно сюда придет и позовет еще раз. Господи, как же не хочется заниматься после бессонной ночи хоть чем-то! Тем более выводить быков из стойла и вести их на веревке, породистых, огромных, иногда норовистых, опасных, к забору у производственного корпуса, где обычно у них берут сперму.

Между тем это были не подлинные, не истинные мысли Данилы – он думал так, но думал так лишь понарошку, для виду, как будто любой посторонний сейчас мог прочесть его мысли, и ему нужно было скрыть то, что по-настоящему волновало его. Он не размышлял, а скорее заставлял себя размышлять о том, что ему вот вроде как неохота идти на жаркий двор и лень участвовать в отборе бычьего семени, но в действительности предстоящее дело вовсе не угнетало его. Даниле очень хотелось бы испытывать именно такие чувства, именно так думать, потому что он надеялся, вернее, изо всех сил старался убедить себя в том, что всё в его жизни остается прежним, что ничего не изменилось прошлой ночью. Он, словно актер, старательно играл самого себя – того себя, который мог бы быть сейчас на его месте в обыкновенное утро после, скажем, обыкновенной бессонницы в собственной постели. Или пусть не после бессонницы в своей постели, а, предположим, после того же ночного клуба, после кутежа с какими-то забавными шалостями и похождениями. Но никак не после того приключения, которое ему пришлось пережить минувшей ночью.

В общем, он был совершенно не против поработать сейчас с быками и даже, наоборот, был чертовски рад, что его вызвали именно по этому делу, а не по кое-какому другому. Однако сколь он ни старался отогнать от себя мрачные мысли, они вырисовывались в его сознании, нависая

черной горой декораций на заднике сцены, где он, отчаянно, водевильно переигрывая, пытался исполнять роль беззаботного парня. При этом время от времени в его памяти всплывал один и тот же момент из прошлой ночи. Перед глазами его периодически на миг возникала и тут же пропадала ужасная картина: у порога обитой жестью двери, в растекающейся луже темной крови, раскроенная голова неизвестного мужчины, который распластался на пяти ступеньках бетонной лестницы, спускающейся от этой двери в зал банка семени. И еще – алые брызги на белой кафельной стене хранилища спермы, у самой дверной рамы, прямо над этой головой с зияющей на макушке раной, из которой шла и шла, стекая и густея на коротких темных волосах, багряная кровь.

Дверь в банк семени, где кто-то убил этого мужчину (а это, несомненно, было убийство), находилась в конце коридора, по которому сейчас шел Данила. Издалека было видно, что дверь заперта. Собственно, по-другому и быть не могло. Понятно, что никто из работников станции туда сегодня еще не входил, иначе уже поднялся бы шум, приехала бы милиция. Но ему-то, Даниле, что до закрытой двери хранилища бычьей спермы? Ведь его не было здесь прошлой ночью, когда всеэто произошло. Он ничего не видел. Он ничего не знает. Тем более что он действительно не знает, что все-таки произошло. И поэтому, когда кто-нибудь, кто первым зайдет в банк семени, обнаружит за порогом труп, и когда весть об этом разнесется по станции и дойдет до Данилы, то тогда он, Данила, очень сильно удивится, будет вместе со всеми круглить глаза, будет гадать, что там случилось и почему.

Пройдя с половину коридора, он остановился у другой двери, деревянной, посредине которой было устроено откидное окошко. К этой двери была пришуруплена синяя табличка. Табличка, как и дверь, имела свою историю, в смысле была, по меркам Данилы, доисторической. Если присмотреться, то по строгому, угловатому шрифту надписи, в котором прочитывался стиль сталинского классицизма, а также по тому, что края синего прямоугольника хранили следы многочисленных, не очень-то аккуратных разноцветных покрасок двери (сейчас дверь была коричневой), – по этим признакам можно было понять, что дверь с табличкой появилась здесь несколько десятилетий назад. На табличке было написано: «Вагинная». Ну, знаете, как оно бывает: в учреждениях есть приемные, в больницах – операционные, на заводах – бойлерные. А здесь была вагинная – она же лаборатория, где стерилизовались и хранились искусственные коровьи вагины для взятия бычьего семени. Корпус такой вагины был пластмассовым, а изнутри эта чуть ли не полуметровой длины труба была отделана мягкой резиной. С одного конца вагины, как полагается, была дырка для насаживания на член быка, а с другого конца к трубе был прикреплен сменный полиэтиленовый пакетик для сбора спермы.

Может, подумал Данила, Зина сейчас там, в вагинной, треплется о чем-нибудь с Полиной Петровной? (Полина Петровна, та самая женщина в белом халате, что приходила будить Данилу вместе с бочаром Зиной была на станции искусственного оплодотворения заведующей лабораторией – хозяйкой вагинной.)

– Ну чего ты приперся и встал – здесь же стерильные влагалища? – донесся изнутри грозный голос Полины Петровны, хотя Данила не успел даже притронуться к дверной ручке. – Вали отсюда!

Дверь распахнулась, из нее выскочил невзрачного вида человек лет около сорока, в котором Емельянов сразу узнал техника по взятию бычьего семени Клима. Стало быть, это к нему обращалась Полина Петровна.

Судя по несколько разбалансированным движениям Клима, он был, как обычно, в подпитии.

Дверь захлопнулась, а в открывшееся дверное окошко выглянула Полина Петровна.

– Клим, если можешь ходить, иди и работай, – сказала она технику.

– Петровна, ну выдели чуток спирта, будь человек, – сказал Клим. – Видишь, мне поправиться надо?

– Ты и так уже поправился, это я точно вижу, – ответила она. – Поработай, тогда и налью в обед чуток. Сегодня по плану всего-то десять быков.