Прямое попадание
Шрифт:
— А я к вам, товарищ лейтенант, хорошо, что встретила, — переведя дух, первой заговорила Жанна, и от ее низкого, грудного голоса, удивительно соответствовавшего всей ее ладной фигуре, кровь у Бурноволокова бросилась в голову. — Насчет Платоши я, Платона Доронина, — поправилась она и, запахнув жакет, добавила вдруг с непонятной для него холодностью: — У меня он, в землянке. Вместе с Клещевниковым. Опять мирятся да обнимаются, ровно того раза было мало.
На сердце у Бурноволокова отлегло.
«Дай бог, чтобы только на этот раз окончательно и бесповоротно», — умиротворенно подумал он и, уже повеселевшим взглядом одарив неожиданно примолкнувшую женщину, необидно понукнул:
— Ну, и дальше? Вы, что ли, их помирили?
— Нет, сами. Я не вмешивалась, — неохотно уточнила Жанна, зябко передернув плечами. — Так что вы теперь знаете, где они, ежели что…
Последнюю фразу Жанна произнесла сдержанно, как
— Все будет в порядке, очаровательная, не извольте напрасно беспокоиться. Прикрою с хвоста, как надо.
— Вот это по-нашему, по-авиационному, — тут же без паузы, сразу взяв его слова на веру, радостно воскликнула Жанна, и живой, беспокойный блеск снова осветил ее огромные, широко поставленные глаза, и от монашки, только что понуро стоявшей перед Бурноволоковым, следа не осталось. Перед ним снова была Дама Пик — бесшабашная и соблазнительная. Озорно тряхнув головой, эта Дама Пик добавила вдруг с вызывающей улыбкой: — Разрешаю поцеловать в щеку, лейтенант.
Бурноволоков выпрямил спину, недоуменно глянул на нее сверху вниз и, наконец, сообразив, что от него требуется, вдруг сделал постную мину и разочарованно протянул, хотя в глазах его плясали бесенята:
— В щеку? В щеку, свет очей моих, я только свою бабушку целую. А ей, заметьте, уже под семьдесят.
— Тогда целуйте в губы, — хохотнув, разрешила Жанна. — Только быстрее, не то раздумаю, — и, прикрыв глаза, первой потянулась ему навстречу, запрокидывая голову.
III
Сначала он увидел, как над КП, ужалив небо, взвилась зеленая ракета. И уж после, когда, скинув с себя огненную чешую, обессилев, ракета стала гаснуть, услышал звук выстрела.
— По самолетам!
Вот и дождался Иван Бурноволоков этой короткой, обжигающей мозг, команды. И хотя давно готовился к этому, звук выстрела горячей волной — будто шлюз прорвало — опалил ему душу, толкнул кровь к вискам. Однако окурок, пущенный им тут же, еще ракета не погасла, в противопожарную бочку с водой — семь шагов, не меньше! — достиг цели точно, стрельнул синеватым дымком как раз по центру. И карабины парашюта клацнули челюстями в его руках только однажды, без осечки, сразу сцепились намертво. Потом доверчиво и покорно пискнула выдвижная лесенка в люке — рывок, и штурман легко, хотя и был в широком, на вате, демисезонном комбинезоне, перехваченном подвесной системой, закинул свое тело в кабину. Оправив парашют, он уверенно опустился на свое сиденье, по правую руку от Доронина, и, отыскав глазами фишку, подключился к СПУ.
В кабине было тесно, но уютно, и пахло тем особым, присущим лишь авиации, запахом, который, верно, исходил и от только что прогретых моторов, и от опробованных пулеметов, и от всегда проливаемых на стоянках бензина и масла, и, быть может, от самих летчиков, занесших сюда, в эту плексигласово-металлическую коробку, осеннюю сырость земли и еле уловимый, настоянный на скором увядании, лесной дух.
Пока Бурноволоков ревниво оглядывал свой цех, все эти рычаги, секторы, тумблеры, вентили и кнопки, все это громоздкое аэронавигационное хозяйство плюс бомбардировочно-стрелковое вооружение, что было хитроумно втиснуто в небольшое пространство, Доронин запустил моторы, и по вытянутому телу самолета пошла легкая зыбь, приборная доска заиграла сигнальными лампочками и веселым переплясом подсиненных фосфором стрелок, пол в кабине запританцовывал, в наушниках шлемофона защелкали маленькие, приятно покалывающие кожу, молнии. И штурман, нервы которого все это время были напряжены до предела, мышцы сжаты в комок, вдруг почувствовал, что именно это несильное биение винтов, эта легкая, почти баюкающая дрожь самолета, эта незатейливая пляска стрелок на циферблатах приборов подействовали на него успокаивающе, вернули то равновесие, которое так необходимо перед вылетом. Он услышал, как сердце его, еще недавно сжимавшееся от тревожных предчувствий, забилось ровно и четко, уверенно отстукивая один удар за другим. Разомкнув губы в скупой улыбке, он поднял голову и огляделся.
Отсюда, из кабины, ему был хорошо виден почти весь аэродром с его порыжевшей, примятой недавними дождями и ветрами, травой, с песчаными рулежными дорожками, стоянками соседних эскадрилий. На взлетной полосе травы было меньше — ее повыдували тугие струи винтов, повдавливали колеса самолетов, и поэтому она казалась такой же прилизанно гладкой и голой, как и сопки, что подковой огибали аэродром слева от него. Справа же сопок не было, там ровной длинной грядой тянулся настороженно притихший сосновый лес. И хотя до него было далеко, Бурноволоков
За этими облаками могли последовать другие, уже более мощные, и Бурноволоков, тронув за колено Доронина, взглядом заставил его посмотреть туда же. Тот понял беспокойство штурмана, но ничего не ответил, так как на тропинке, ведущей на стоянку от КП, показался командир их эскадрильи капитан Курганский. Бурноволоков знал Курганского мало, почти ни разу толком с ним не поговорил, но успел почувствовать: летчик по всем статьям, авиация как раз на таких и держится. В своем неизменном потертом реглане, с планшетом через плечо, командир шел быстро, занося, как на параде, левую руку назад, а правую держа в кармане, высоко подняв голову в новенькой, сшитой, верно, по заказу, фуражке, и, как всегда, вопросительно улыбался. Техники и мотористы, толпившиеся у своих машин, при виде его тоже как-то подбирались, круто выгибали груди и руки к козырькам вскидывали четко, строго по-уставному, и с видимым удовольствием.
Командир принес новый приказ: вылет эскадрильи на бомбежку вражеского аэродрома откладывается, так как обстановка в районе цели пока не ясна. Ходившие же туда на разведку два истребителя из соседнего полка вернулись ни с чем: у ведущего упало в моторе давление масла, и они повернули назад.
— Разведку произведем сами, — нахмурив высокий, наполовину затененный козырьком фуражки лоб, пояснил командир и раздумчиво постучал пальцем по планшету как раз в том месте, где располагался этот аэродром. Палец у него был тонкий и белый, с неровно обкусанным ногтем, и, когда он убрал его с планшета, на плексигласе осталась царапинка. Потом, вскинув чуть обеспокоенный взгляд поверх капониров и ничего там не увидев, кроме чистого, омытого солнцем, неба, он повел его наискось влево и, будто невзначай, задержал на Бурноволокове, настороженно высунувшемся из открытой форточки кабины и силившемся угадать, на ком командир остановит свой выбор. В те считанные встречи, когда Бурноволоков видел Курганского, ют обычно взглядывал на него с какой-то необидной насмешливостью, словно говорил: «Придет время, и ты еще себя покажешь, я в это верю», и Бурноволоков под этим взглядом действительно чувствовал себя способным на все и даже вырастал в своих собственных глазах. На этот же раз во взгляде командира этой подбадривающей насмешливости не было. Была только озабоченность и нерешительность: он, видно, все еще колебался, какой экипаж послать на задание. Но через мгновенье Бурноволоков, все так же не спускавший с него суженных напряженным ожиданием глаз, вдруг почувствовал, что через секунду-другую командир пожует, по привычке, губами и назовет его имя. И верно, шевельнув уголками губ и еще раз постучав по планшету согнутым пальцем, Курганский громко, чтобы услышали все на стоянке, повеселевшим голосом произнес:
— Пойдете вы. Да, да, вы и Доронин. Получите указания у штурмана эскадрильи, товарищ лейтенант!
Когда самолет делал над аэродромом «большую коробочку», — чтобы успеть до линии фронта набрать четыре тысячи пятьсот метров высоты, — Бурноволоков снова увидел ту стаю облаков, что катила от сопок, только уже сверху, под собой. Отсюда, сверху, они показались ему пышнее и наряднее, чем с земли, но плыли она теперь не кучно, а порознь, каждое само по себе, поломав строй, как плохо слетанная эскадрилья или рота новобранцев. Лишь два из них, мощных, полногрудых, с заломленными набекрень золотисто-белыми шапками, держась особняком, шли рядышком, почти под руку, не иначе как молодец с молодушкой, и величаво-торжественно, словно под венец. Солнце золотило на них горностаевые мантии, ветер услужливо перебирал белокурые кудри, и они, будто хмелея от этого, еще круче расправляли плечи, словно норовя занять все небо, и, позабыв обо всем на свете, все дальше и дальше уходили от своих тащившихся позади собратьев. Лишь один раз чело их омрачилось. Бурноволоков догадался: на облака темным крестом упала тень их самолета. Через мгновенье же они снова ослепительно сияли богатством своих нарядов.