Прямой эфир
Шрифт:
Но тогда ли рассказывал все это DJDJ или позже и не приснилась ли история Дану в ту странную ночь перед подступающим Рождеством, называвшимся Божич, – теперь никто уже поручиться не мог бы.
Когда они подъехали к дому в глубине поселка Муо, Дану вообще показалось, что он очутился точно посередине между местами его тайных двоящихся свиданий, и голова у него закружилась. А внутри он не успел и глазом моргнуть: DJDJ извлек откуда-то поленце бадняка; рассек его на три светящихся щепы, затолкал одну в сплетение веток прямо в духовку, запалил мгновенно и принялся ловкими дугами ворошить бледное пламя дубовым пучком, приговаривая что-то
«Теперь вы, – сказал DJDJ, протягивая Дану тлеющую лучину. – Можно. Сколько искр – столько денег… Орехи рассыпать не будем – слишком пьяные оба…»
Потом они пили виски и слушали Pink Floyd: Meddle, The Momentary Lapse of Reason.
DJDJ говорил, что здесь, в отличие от России, как раз про ночь Рождества, Божич, говорят «как встретишь – так и проведешь», а православный Новый год (тот, что через неделю), который в России забавно называют Старым, а здесь – Сербским, встречают, в общем-то, равнодушно… Зато, если они останутся живы до утра, усмехался он, можно будет, по обычаю, выпить сладкой ракии, а если Дану не захочется местных закусок или погачи – найдется (куплен уже) и этот странный салат, который в России почему-то зовется «оливье», а здесь – «руска салата»…
Дан спросил, не случалось ли Иосифу бывать в этом доме в качестве «полазника».
«Один раз, – отвечал DJDJ. – В позапрошлом году. А в прошлом он накопил много свободных дней, почти каникулы – они с Арти уезжали куда-то… Кстати, как продвигается ее книга? Или у вас уж теперь все общее?»
И Дан в первую минуту не нашелся с ответом, а потом пожал плечами: продвигается, материала накопились горы, но в целом, похоже, не видно в книге ни начала, ни конца…
«В отличие от вас, – проговорил DJDJ, помолчав, – Иосиф иногда позволял себе вмешиваться в работу музыкального редактора: предлагал выдать в эфир, сразу после эссе, что-нибудь конкретное, по его просьбе. Нечасто, правда, и всегда деликатно, разумеется. Но бывало. Он называл себя ретроградом и шутил, что его музыкальная память – всего лишь несколько ручейков в океане музыки. Но иногда ему почему-то казалось, что какой-нибудь из его текстов должен непременно сопровождаться определенной мелодией или фрагментом. Я никогда не мог понять, почему – не улавливал никакой связи… Вкусы у него действительно были своеобразные… Но ему не отказывали, конечно. Однажды он вдруг принес и попросил поставить (до сих пор помню!) фортепьянную пьесу некоего Вагифа Мустафазаде, бакинского джазового импровизатора, якобы суперпопулярного на излете советской Империи… Говорил, что эта странная музыка должна была быть написана евреем в Литве или на Балканах, а вот – прилетела с Апшерона, но запросто могла бы стать основой и для Би Би Кинга…
Это всегда было непредсказуемо. Даже в известном он выбирал что-нибудь малоизвестное, экзотическое – не популярное, но мелодичное. Что-нибудь из четвертой тетради «Песен без слов» Мендельсона, например. Или, если это был его любимый Pink Floyd, то – Marooned или Terminal Frost. Если Вилла-Лобос, то – никак не пятая Bachiana Brasileira, затасканная по эфирам, а какая-нибудь прелюдия к седьмой – немного сумасшедшая, изощренная… Ну и, конечно, оперные арии – что-нибудь барочное, забытое, очень красивое – хотя, по-моему, они все похожи одна на другую…
Между
И Арти, между прочим, в какой-то момент как будто заинтересовали эти диски – я рассказал ей в те дни, когда она только-только начала спрашивать об архивах Иосифа… Дал ей штук пять или шесть. Она сначала вроде бы ухватилась, загорелась – а через неделю вернула: ничего интересного, мало ли что мог слушать Иосиф, кого удивишь старым джазом или оперной классикой?
А мне хотелось бы, хотелось бы сделать что-нибудь все-таки… И – знаете? – чем больше времени проходит, тем все сильнее хочется, то есть я почему-то уверен, что это надо будет сделать рано или поздно.
Может, присоединитесь, раз уже все равно сооружаете что-то подобное, мемуарно-сувенирное, и материалов – горы?
Вы же это умеете, а вдвоем взбираться на эти горы не так зябко и, по крайней мере, есть надежда… Сумка вон там, в стеллаже, на нижней полке, так и стоит с прошлого года – все диски там. На некоторых обложках, изнутри, кстати, есть какие-то пометки или надписи карандашом – Иосиф, наверное? То ли слова, то ли аббревиатуры по-русски – я не очень понял, да и не задумывался, честно говоря… Что скажете?»
И одни уверяют, будто Дан все же пробормотал что-то в пьяном полусне, а другие сомневаются.
Только на следующий день – настаивают они – в такси, возвращаясь в Ораховац засветло, он словно бы очнулся, оглядывая бурые обесснеженные предгорья и холодный кобальт залива за стеклом: стало ясно, что ни Белого, ни какого-либо иного Рождества, ни Нового года уже не будет. С некоторым изумлением он посмотрел на два сдвоенных диска, погромыхивающих на сиденье рядом: вспомнил, как DJDJ сунул их ему в последний момент в щель окна, прощаясь.
«Сумку таскать не хочется, понятно, – сказал он. – Ну, посмотрите хоть это, послушайте бегло… Я схватил наобум, что подвернулось. Может, все же надумаете что-нибудь?»…
Это были современные CD-релизы классических и очень старых записей студии Decca: «Саломея» Штрауса 1959-го и «Трубадур» Верди 1964 года. На внутреннем вкладыше «Саломеи» крупно, заглавными буквами, было вычерчено (или скорее – выдавлено) карандашом – «САД».
Венецианские зеркала, или Дары Адриатики
Разумеется: кому из нас, вместе с Даном, не хотелось бы, чтобы и потом являлись собеседниками в ночи только такие, как Хунайн ибн Исхак или Дауд аль-Исфахани, а тот, кто называл себя герр Манн, никогда бы не приближался вовсе – оказался бы видением обморочным, приступом лихорадки?
Но он явился все-таки: прямо посередине эфира выплыл из тени за стеклом монтажной, что-то показал звукорежиссеру Марко, какие-то бумаги, похлопал того по плечу – и просидел рядом больше двух часов, обдавая Дана изредка, словно из аквариума, обесцвеченным взглядом и не проронив ни слова, кажется.