Прыщ
Шрифт:
Картинка яркая, весёлая. Ещё бы полюбовался, но мочевой пузырь, знаете ли… Можно, конечно, и прям тут… Как большинство аборигенов и поступает. Но я парнишечка продвинутый, в Европах бывавший — пошёл искать «специально отведённое для этого место». Только вылез из сортира, привычно облегчённый и просветлённый: «иордань» не во всяк день бывает, а облегчение — ежедневно случается, как из-за угла конюшни мужик выводит коня и ведёт мне навстречу — на задах двора ещё калитка есть. Я промаргиваюсь… ещё раз промаргиваюсь… И офигеваю: мужик ведёт
— Э… ты… бл…! Ты чего делаешь?! Ты…ло мухорылое, чьего коня взял?!!!
Мужик, молодой здоровый парень, удивлённо смотрит на меня. Позади него из-за угла конюшни на узкую тропинку, ведущую среди сугробов к отхожему месту и дальше, к калитке, выбирается второй персонаж: невысокий пожилой мужикашка. Тащит обеих моих пристяжных!
Ребята! Я фигею! Вот прямо так, посреди белого дня, на святой двунадесятый праздник…
— Ё… Вали его! Бей нахрен! (Это — пожилой).
Голос знаком: инициатор стартапа из конюшни. Дядя, видимо, решил, что по случаю Богоявления наступило исполнение желаний: захотел резвую тройку — вот она стоит. Ещё и упряжь рядом развешена.
Молодой оборачивается к старшему, смотрит, думает, соображает. Доставая из-за спины (мне-то видно!) топор. Но повернуться назад не успевает: я делаю два шага и с маха, с левой руки, как петля кистеня висела, через морду коня врубаю с потягом… Аж присел.
Шапка гасит звук. Но — не удар. Мужик мыкает, стукает зубами, закрывая традиционно открытое в задумчивости хлебало, валится назад вдоль тропинки. Конь, испуганный хлопком ремня по храпу, вздёргивается встать на дыбы, но мужицкая рука намертво вцепилась в узду. И жеребец бьёт задними копытами.
Наповал. Прямой сдвоенный удар в грудь… Второго конокрада выкидывает на пристяжных, те тоже ржут, взбрыкиваются, пытаются отступить. Мужичок даже не шевелится, просто сползает на их уздечках, из уголка рта вдруг волной выплёскивает кровь.
Энгельгард, описывая мобилизацию крестьянских лошадей на русско-турецкую войну, отмечает: «этих сборных несъезженных лошадей запрягли в военные повозки, возня была с ними ужасная — одна не идет, другая бьет, что народу, говорят, побило…».
Конь — не автомобиль, конь ещё и нервным бывает. Вот коренник и разнервничался. Убийственно.
Вспоминая нехорошими словами родительниц придурков-конокрадов и «всю систему в целом», лезу в сугробы, пытаясь обойти пляшущего на месте жеребца, подобраться к пристяжным, чтобы отцепить их поводья от хватки… Мда, точно, покойника.
Тут во двор вваливается толпа громких и весёлых мужиков с «иордани». А тут я… как раз свежего мертвяка по сугробам кантую.
Хай пошёл… Всеобщий, матерный.
Кони пугаются, дёргаются. Я как раз между ними. Ежели коренник чуть повернётся да повторит…
Так вот, орать я умею не хуже реактивного на рулёжке. Ну, может, самую малость поменьше… Но слов знаю больше.
Постояли. Поорали. Побегали. Высказались и обменялись. У меня
Народу — всё больше, народу — развлечение. Уже и бабы понабежали, глаза у всех горят, платки сбились — чтобы лучше слышать. Орут с привизгом:
— Ой, убили! Ой, зарезали! Загубили души невинные православные во христов светел праздник! Ой, не будет нам этот год счастья-долюшки! Ой, придёт на нас на всех беда страшная, горе горемычное! А всё он, шпынь-злыдень-недоросль…!
Как бабы кричать начали — мужики приутихли. А чего говорить — всё едино не переорёшь. Наконец, один не выдержал, рявкнул в голос:
— Цыц, дуры! Где вы зарезанного увидали?! Дурака старого конь убил. Эка невидаль. Это Крючок-то дохлый — душа невинная?! Он же всю жизнь то — дурил, то — приворовывал! То — ворованным да выдуренным торговал. Зашиб конь дурня — и слава богу: дышать чище. А второй-то, вон, живой, шевелится.
Точно: парень, попавший под мой кистень, пытался шевелиться, пытался ухватиться за голову. Но отпустить узду… Пришлось лезть по снегу назад, отцеплять, тащить за шиворот по сугробам. Тут несколько парней залезли в снег — помогли. Потом, уже спокойно, без крика и воплей, вытащили коней, разнуздали, поставили на прежнее место. Я им торбы с овсом на морды для восстановления душевного конского равновесия…
Наконец, когда всё было сделано, появилось начальство: поп, который предстоятель, сотник, который местным десятком стражи командует и староста Зубца без половины зубов. Все — «с сопровождающими их лицами». Народу снова полно. По всеобщему желанию и от народа многолюдства — сыск, спрос и суд пошли прямо во дворе:
— Ты — чьих?
М-мать… Возможны варианты… с летальным исходом… вот не надо было мне с властями…! а коней — так отдать?! Тогда… Я никогда не лгу? — Тогда — правду.
— Я — Иван Рябина, боярский сын из Смоленска. Иду в Тверь по торговым делам. Со мной — слуга. Он немой.
Если у них нет известия из Смоленска о моём «воровстве»… или — есть, но они, будучи суздальскими… Нет, похоже имени моего они не слыхали. Насчёт дел торговых — правда. Иду «мордой торговать». Что Сухан — не мой, а Велесов — правда. Я его так только… обихаживаю. А что не говорит… так я ж приказал — молчать.
Иначе они на него насядут: он взрослый, им привычнее разговор с ним вести, а не с недорослем, хоть бы и боярского происхождения.
Тем более… моё благородство… как-то им сомнительно. А почему одет по-простому? А почему сам на облучке был, сам за возчика? А почему с одним слугой? А почему боярский сын коням овёс засыпает, в конюшне спит, когда слуга его в тепле в доме лежит-полёживает?
Мои вопли типа:
— А мне так хочется! Имею право! Законом не запрещено!
Вызывали недоверчивое хмыканье: