Прыжок над бездной (сборник)
Шрифт:
Рой сделал знак Арману стоять на месте и осторожно приблизился. Минуты две он молча всматривался в струи, текущие по спинке, в пузырящуюся воду на сиденье. Генрих был здесь, и его не было. Его надо было раскрывать вслепую. Рой оглянулся на Армана. Неподалеку приземлилась авиетка, из нее вылез Араки. Рой и ему жестом велел держаться поодаль.
— Сдвигаю к вам все защитные поля, — донесся до Роя спокойный голос Арутюняна. — Но будь осторожен, Рой, будь предельно осторожен!
Рой сделал еще шаг вперед. Снова и снова он водил поисковиком по скамейке, всматривался в контуры, которые тот рисовал в пустом воздухе. Еще никогда он так не напрягал зрение. И хотя и для Армана и для
И когда, вынув из ножен ротоновый излучатель, он направил его на пустоту, где со всей отчетливостью мысленно вообразил себе бесформенную фигуру, он знал, что ошибки не будет и что вырвавшаяся узкая — острием кинжала — струя ротонов ударит именно в тот узел экранного костюма, который, по объяснению Арутюняна, является замком конструкции.
Упругий толчок отшвырнул Роя к фонтану. Скамейка, прочно врытая в грунт шестью ножками, взлетела вверх и стала рассыпаться в воздухе, словно раздираемая могучими руками. Рой схватился рукой за барьер и крикнул в передатчик, чтобы Арутюнян еще сдвинул внешние защитные поля. Арман, бросившийся было на помощь Рою, попал в извивы схлестнувшихся невидимых сил и, пронзительно закричав от боли, упал на землю.
Схватка столкнувшихся полей переместилась с полянки в аллею, в воздух взвивались вырванные с корнем кусты, стал рушиться столетний пирамидальный тополь, за ним другой — стволы и кроны еще при падении разрывало на ветки, листья и щепки. Дождь, с прежней интенсивностью секший землю, вдруг стал косым, силовые поля отбрасывали струи в сторону, швыряли вверх. В парке бушевал удивительный ураган, беззвучный и яростный, — буря противоборствующих полей. Арман, вскочив, хотел снова броситься в самый их центр, но Рой задержал его.
— Наша защита может отказать. Рорик справится теперь и без нас.
Безмолвный ураган, только что рушивший деревья, стал превращаться в обыкновенный ветер. Кроны тополей заметались, ветви засвистели, на земле зашелестел переметаемый гравий. Потом все затихло, один дождь монотонно гремел. На дорожке, у выхода в аллею, медленно обрисовывался — из силуэта в тень, из тени в тело — человек. Все трое разом кинулись к нему.
Генрих был страшно бледен, не шевелился. Рой приподнял его, Арман торопливо обнажил грудь. Араки приложил к коже присосок инъекционного аппарата. Минуты две все трое молчали, ожидая действия лекарства. Щеки Генриха постепенно порозовели, он вздохнул, медленно раскрыл глаза, обвел взглядом Араки, Армана, Роя.
— Вы нашли меня? — прошептал он с удивлением. — Разве экранизация отказала?
— Не отказала, но преодолена, — ответил Рой. — Сейчас мы полетим домой, Генрих.
Генрих оттолкнул руки Армана и Араки, сел.
— Рой, — сказал он, — ты мне никогда не лгал. Кто я?
— Тот же, кем был всегда, — ответил Рой. — Ну, может, немного поглупел от сонных наваждений. Я не лгу, Генрих. Все в порядке!
Эксперимент профессора Брантинга
Когда Генриха одолевала хандра — а это случалось регулярно после каждого завершенного эксперимента, —
Собственно, Рой опасался не того, что Генрих может сорваться и наговорить посетителям грубостей. Дело обстояло как раз наоборот.
Генрих так боялся впасть в резкость, что становился преувеличенно мягким. Он быстро уступал, без сопротивления взваливал на себя и брата нежелательные задания, слишком легко давал отнюдь не легко выполнимые обещания. "Самая скверная твоя черта — это твоя поспешная доброта, когда ты не в духе!" — выговаривал Рой брату, и тот сокрушенно опускал голеву, если был и в этот момент не в духе, или с раскаянием отшучивался, если настроение выпадало хорошее.
И странное дело Сильвестра Брантинга — Рой долго вспоминал о нем с неудовольствием — свалилось на плечи братьев как раз в момент, когда Генрих после какого-то сложного эксперимента отдыхал в тоскливом одиночестве, а Рой, срочно вызванный на Меркурий, оставил его на три дня без опеки.
Генрих лежал на диване с закрытыми глазами и не то дремал, не то грезил в полной уверенности, что он один в своей комнате. Но когда он раскрыл веки, то обнаружил, что напротив в очень неудобной позе, словно на деревянном стуле, сидит в силовом кресле незнакомый мужчина.
— Что вы здесь делаете? — возмущенно спросил Генрих, вскакивая.
— Жду, пока вы проснетесь, — быстро ответил незнакомец. — Только это, только это, уверяю вас!
— Но я не сплю! С чего вы взяли, что я заснул?
Генриху показалось, что незнакомец растерялся. Он выпрямился, подумал, поджал губы и нерешительно сказал:
— Тогда... Нет, наверно, не так! Лучше по-другому... Да, определенно лучше! Значит, так: наверно, я просто жду, когда вы обратите на меня внимание.
— "Наверно", "определенно"! Способны ли вы объяснить, зачем явились ко мне?
Незнакомец оживился. Во всяком случае, в его голосе пропало напряжение. И сразу стало ясно, что он словоохотлив.
— Собственно, я только этого и желаю — объясниться. Не буду скрывать: ради объяснения я сюда и явился без приглашения и разрешения. И можете не сомневаться, объяснение будет искренним и полным, таким, я бы даже выразился, всеосвещающим... Вам не придется сетовать, что я что-либо утаиваю или недосказываю, или — говоря проще — искажаю.
Генриху страшно захотелось взять болтливого незнакомца за шиворот и добрым пинком выставить наружу. И тут Генрих, как он потом осознал, сделал первую грубую ошибку. Он испугался, что незваный гость догадается, какие желания пробудил в хозяине, и сказал с вымученной вежливостью:
— Я и не сомневаюсь, и ни на что не собираюсь сетовать. Но я не совсем ясно представляю себе, чем могу быть вам полезен.
Незнакомец сделал успокаивающий жест. Он был не старше двадцати пяти лет, подвижен, легко возбудим — разные выражения на его худощавом лице сменялись с такой быстротой, что начинало казаться, будто для каждого произносимого слова оно имеет особую гримасу. Генрих вскоре убедился, что гостя можно и не слушать, а только смотреть на него — по одной мимике угадывалось, о чем он толкует. Еще никогда Генриху не приходилось встречать столь нервно подвижного лица. Он подумал было, что гость просто кривляется — тело и руки он держал в послушании, не разрешая себе ни резких движений, ни чрезмерной жестикуляции. Интонации голоса тоже были гораздо беднее мимики.