Прыжок рыси
Шрифт:
Евгений достал из сумки «Кэмел», закурил. Конспект блокнота занял шесть тетрадных листков. Записи условно подразделялись на четыре группы: материалы для статей; общие размышления; дневниковые заметки; сюжеты. Одно порождало другое, нее было взаимосвязано, и целостность эта довольно полно характеризовала Павла как человека и журналиста. Теперь Евгений вспомнил все их беседы и споры в Москве — многое из прочитанного было ему уже знакомо.
Поражала похожесть их взаимоотношений с женщинами: с точки зрения Евгения, Валерия была склонна отдать предпочтение обеспеченному Мишелю Боннэ; запись от 3/11.95 г. говорила об аналогичных подозрениях Павла в отношении Нелли Грошевской.
Не нужно было перечитывать блокнот еще раз, чтобы почувствовать, чем он жил в последние полгода. В притче о. Серафима и в рассказе об экскурсиях, проведенных женами претендентов на пост губернатора, в словах Сергея Шахрая и «ветхозаветных»
Евгений выбросил окурок в остывшую топку, придвинул отдельный листок, на который выписал инициалы и сокращения, упоминавшиеся в заметках, и без особого труда расшифровал их: «Н.» — Нелли Грошевская; «Г.» — Гридин (Г-убернатор); «С. В.» — Сергей Вениаминович (Зырянов); «П.К.» — Павел Козлов; «Лева К.» — Климанкович; «Ш.» — Шпагин; «В. П.» — Виктор Полянский; «Игорь В.» — Васин (из отдела писем «Губернских ведомостей»); «Комса» — «Комсомольская правда»; «Р. м.» — «Русская мысль». Оставалась нерасшифрованной одна буква — «В.» — в записи от 8 декабря: «Какие беды принесет встреча с В.», и было неизвестно, кто такая Ветлугина в записи от 21/10: «Ветлугина благозвучнее». Была ли это другая женщина, появившаяся в жизни Павла, или это — вымышленная фамилия для романа? Последнее было более вероятным, судя по тому, что оценивался не человек, а благозвучие его фамилии, но если оно было иносказательным выражением характеристики, то мотив разрыва с Грошевской напрашивался сам.
Почему же Павел был так уверен, что она принесет ему именно беды?..
В целом вырисовывалась весьма тривиальная история. Вхожая по роду деятельности в административные круги тележурналистка подбрасывала Козлову темы для статей, сама при этом оставаясь лояльной к власти. Со временем Павел понял, что его втянули в игру, выбрав в его лице «оппозиционера», и через Грошевскую подсовывали факты, заведомо не находившие подтверждения. Хлесткие удары эмоционального и честолюбивого журналиста будоражили общественное мнение, но для «мафии» были абсолютно безболезненными, а его покровитель и наставник Зырянов («Неужели я так ошибся в СВ.») потакал ему, заодно поднимая за счет скандальных статей рейтинг газеты. Когда же Павел начал догадываться, что его используют, ему осторожно (через Грошевскую) посулили должность руководителя пресс-центра в администрации губернатора, затем (через Союз журналистов) — квартиру. Мучительно решавший для себя вопрос: «Продаваться и стать преуспевающим или остаться порядочным, но до конца дней ходить в «неудачниках»?» — Павел решает идти на прорыв, дерзко отказывается от квартиры, намеревается поместить серию разоблачительных статей в «Комсомолке», в «Русской мысли», вырваться на конгресс в Париж, найти компромат на губернатора и его окружение — не по ложной наводке, а на основе фактов и доказательств, которые рассчитывает добыть во что бы то ни стало (9.9.95 г. — «Добыть списки!»). Он разрывает отношения с Грошевской, пишет статью «Маска, я тебя знаю!» — о «гримасах приватизации», но то ли недостает фактов, то ли новый главный редактор Шпагин не хочет идти на обострение с Гридиным — статью не печатают. Козлов собирается опубликовать ее за границей, но понимает, что проблема приватизации Приморского химзавода едва ли заинтересует кого-то в Европе. Время идет, он пишет мало, для заработка пробавляется какими-то отвлеченными заметками. Его попытка обвинить Гридина в незаконной торговле нефтью и наркобизнесе выглядит наивно — перечень мировых цен на сырье не способен заменить улик. Он мечется, нервничает, во что бы то ни стало хочет взять реванш, собирается писать роман (который, конечно же, с учетом его характера, непременно должен стать «бестселлером»). Переплетение художественного вымысла, «сердца горестных замет», библейских размышлений воедино — несомненно, следствие разрыва с Нелли, которую он любил, что не подвергают сомнению ни его мать, ни наблюдавший их отношения Полянский. Недаром он задумывает сюжет о любви, а не о происках мафии: бедная девочка из детдома приезжает в город, вычитывает в прессе материал о «ночных бабочках» и их безоблачной жизни, ступает на скользкую дорожку и через какое-то время становится «сказочно богатой женщиной». «Н. содержанка», «Игорь В. видел ее в «Таверне». Вымысел? Обида, переросшая в злость? Или же у него действительно появились сомнения в добропорядочности Грошевской?
Записки Павла, в которых нашли отражение его мечты, слабости, интересы, привели Евгения в неестественно бодрое для этого времени суток состояние. Небо уже начало сереть; далекий петух провозгласил наступление рассвета. Поняв, что уснуть все равно не удастся,
Из кармана брюк выпала деревянная бусинка. Включив лампу, он поискал ее глазами на полу, пошарил под топчаном, насколько позволяла руке влезть под него прибитая в основании планка. Находка эта едва ли могла иметь какое-то значение, сработал простой инстинкт: поднять то, что упало. Отодвинув топчан, он стал на четвереньки и ладонями ощупал шершавую поверхность неструганого пола.
Крайняя у стены доска была разрезана в двух местах на расстоянии тридцати сантиметров. Евгений уцепился ногтями за плинтус, приподнял его, и доска, оказавшаяся неприбитой к лагам, легко поддалась. Она прикрывала тайник размером с посылочный ящик, оказавшийся пустым, если не считать… красной бусинки на фанерном дне. Подобрав ее, Евгений водрузил половицу-крышку на место. Распил был невидим, и бусинка никак не могла провалиться в миллиметровую щель. Осмотрев еще раз участок пыльного пола под топчаном, он нашел ту, что выпала из кармана, — теперь две бусинки разной величины лежали на его ладони. Задвинув топчан, он положил находку в несессер и отправился на пробежку.
Море было спокойно, день обещал выдаться погожим, хотя весна полностью в свои права еще не вступила, направление ветра менялось, и от погоды можно было ждать чего угодно. Пахло йодом и смолой, под ногами похрустывала галька, хотелось бежать, бежать как можно дальше — туда, где нет признаков цивилизации, где ничто не осложняет бытия и человек из мыслящего, вечно озабоченного существа становится простым и естественным звеном природы, посредником меж землею и небом.
Повернувшись к востоку лицом, он проделал дыхательный комплекс, с минуту постоял «свечой», уселся в «лотос» и постарался избавиться от каких бы то ни было мыслей — только дышать, дышать, дышать, очищая свежим морским воздухом легкие и мозг. Планировать день, тем более сколько-нибудь отдаленное будущее не хотелось; после сегодняшней ночи стало ясно, что, не получив ответов на вопросы как, по какой причине и кем был убит Павел Козлов, он не успокоится, и теперь это будущее зависело от непредсказуемых событий.
Какое-то время ему удалось пребывать в прострации — в сознание ничего, кроме постукивания крови в венах, не проникало, и даже море на расстоянии трех метров застыло мертвой ледяной гладью. Он выскочил на пирс, сотню раз отжался на кулаках, принялся проделывать классические, а потом им же придуманные комплексы упражнений, которые он собирался включить в стиль «рыси», глубоко дыша и часто меняя ритм. И только когда в кончиках пальцев ощутилось покалывание, а икры ног отяжелели, предвосхищая сбой дыхания, остановился, подтянул к подмышкам ладони и замер, наслаждаясь солеными брызгами бившегося о бетон моря.
Возвращался трусцой. Встреченный рассвет обеспечивал заряд энергии до заката, а когда бы удалось пару часов вздремнуть, то и до утра. Сонм эмоций и страстей, которыми веяло со страниц блокнота, больше не довлел над Евгением — в сознании оставалось только рациональное, поддающееся анализу и доступное проверке.
Дневник и папка со статьями стали лишним подтверждением вчерашней догадки, что мотив убийства лежит вовсе не в плоскости убеждений и выступлений Козлова-журналиста. Упоминание о ростовщике, которого знал «диск-жокей», было, пожалуй, самой серьезной зацепкой. В записи говорилось об обещании Полянского свести Павла с ростовщиком. Осуществилось ли его намерение, предстояло выяснить. «Убивают не из-за убеждений, а из-за денег. Или ты рискуешь, или живешь в нищете». Тема денег, точнее — хронического их отсутствия, пронизывала записи насквозь.
Денег и… убийства!
«По трупам, брат, по трупам. Иначе — через твой труп!»
«При чем тут гласность и демократия, если у него в карманах нашли полторы тысячи «баксов» и два «лимона» рублей?!»
«Жажда власти сильнее денег».
Стоимость барреля нефти, наркотиков — и опять:
«Денег! денег! денег!..»
«Деньги нужно занимать у бандитов».
Предстояло для начала вычленить все, что относилось к информации для общего развития и будущего «бестселлера». Вычленить и отбросить, ибо характер, образ мыслей и атмосфера существования Павла были достаточно ясны, но к фактам, увы, не относились.
Евгений вернулся в сарай, снял с гвоздя оцинкованное ведро и побежал к колонке у соседнего дома. Умывшись во дворе, растерся холщовым полотенцем. Екнуло, сжалось сердце при мысли, что вот он такой здоровый, благополучный, что восходит солнце и продолжается его до бесстыдства самоуверенная жизнь, а Павлу, который был и моложе, и умнее, и наверняка честнее его, уже никогда не суждено вкусить простых радостей.
— Доброе утро, Женя, — вышла на порог Алевтина Васильевна. — Вы не простудитесь?