Прыжок
Шрифт:
— Чорт, поди поздно уж!
Повернул на ходу выключатель. Синий глазок погас, и вместе с ним погасли все ночные призраки. Комната осунулась и посерела. На лицо Джеги легли будничные упрямые морщинки. Он заторопился и с привычной деловитой поспешностью стал хватать свои вещи. Натягивая сапоги, стащил со стола булку и дожевал ее как раз к тому времени, когда забросил на затылок кепку и, забрав портфель, двинулся к выходу. Но Джега не ушёл, а, застопорив неожиданно у двери, тихо вернулся и подошел к кровати. Быстро окинул он заблестевшими глазами вытянувшуюся под одеялом тонкую фигурку, остановился
Выйдя на крыльцо, Джега плотно прихлопнул за собой дверь. Хмурое утро гнало низко нависшие серые облака. Зажмурил глаза, сладко потягиваясь и хрустя суставами, но, когда открыл их, застыл в столбняке. Впереди, в конце Широкой улицы, блеснула светлая полоска воды. Не поверил, протер глаза — вода… не может быть…
И вдруг понял всё. Вспомнил тревожные удары пушки, смутно прокатившиеся сквозь дурманное ночное покрывало. В секунду нарисовал себе картину всего происшедшего за ночь.
А он в это время млел в синей закутке! Краска густая, как вишневый налив, растекалась по щекам. Прыгнул Джега с крыльца через шесть ступеней на землю и замахал вдоль улицы к мастерским.
Следом за Джегой на крыльце показалась худая, высокая фигура Гришки. Страшно исхудавший после болезни, он поминутно кашлял, хватаясь за грудь и хрипя. Выйдя на крыльцо, он, как и Джега, посмотрел на узкую полоску воды, видневшуюся в конце Широкой, но на него все это произвело совершенно иное действие. Он знал, в чем дело, ибо бессонной ночью слыхал пушечные выстрелы. Не тревога, а злость грызла его сейчас.
Пусть… пусть… пусть сгинут все. Какое ему дело до них!? Разве кому-нибудь было до него дело когда-нибудь? Разве они знают его горести, его боль, то, что горит в нем и жжет нестерпимо? Вот сгорает он на виду у всех, исходит горячей мукой, а разве кто-нибудь пожалел его, заглянул хоть раз в глаза ему участливо?! Все они либо откровенно знать никого не хотят, либо прикрываются пышно и лживо фразами об общем благе и общих интересах. Так чорт же с ними, с их брехней, ему они надоели. Он знать никого не хочет. Он ненавидит всех… как только можно ненавидеть ненасытной, злой, горячей ненавистью, пусть все перетонут кате котята, передохнут все… все…
Ход мыслей его внезапно оборвался. Гришка вспомнил что-то и вдруг бросился с крыльца в дверь. Вбежав к себе в комнату, он принялся шарить по ней, разыскивая одежду. Хотел трясущимися руками прицепить воротничок, да не смог, и кинулся вон. В прихожей сорвал с гвоздя пальто, яхтклубку и, толкнув ногой дверь, выбежал на крыльцо. От спешки закашлялся, остановился, потом ослабевшими ногами затрусил по улице. Подходя к нинкиной квартире, тревожно оглядывался вокруг. Была ли здесь вода?
Вбежал в коридор, прошмыгнул незаметно к двери.
Толкнул — заперто. Поднял руку к косяку, где, знал, Нинка ключ хранила. Здесь. Трясущимися руками повернул ключ и вошел в комнату.
Пахнуло в лицо знакомым запахом. Прислонился к косяку и закрыл глаза. Промаячило крупное нинкино лицо с глазами тревожными и горячими. В груди мягко оплывать стало, выдохнул с болезненным стоном всю накинь последних дней.
— А
Григорий отскочил от косяка, будто кто в бок кулакам ткнул. Екнуло в груди.
— Кто это? Кто здесь?
— А это, извините, я.
Вгляделся Григорий в полутьму и увидел на нинкиной кровати растянувшуюся груду пестрого тряпья, увидел босые, невероятно грязные ноги и лукавые наглые глаза на отекшем красном лице.
— Вы не из актеров, случаем, будете, молодой человек? Очень сильно вы эту разлуку изображали сейчас.
Григорий затрясся, побледнел и, бросившись к кровати, ударил лежавшего человека по груди.
— Ты… негодяй! Как ты сюда забрался?
Человек равнодушно почесался.
— А вы, того-этого, не серчайте, а то ведь я тоже серчать начну. А сюда я, извините, не забрался, а с разрешения барышни пришел. Они меня грамоте обучают и урок задали, а сами уехавши. Заказали урок выучить да за комнатой доглядеть. А то тут всякие шляются, мало ли что.
Последние слова выговорил, явно подозрительно осматривая Григория. Потом вдруг лукаво подмигнул:
— А вы, случаем, не жених ли ейный будете?
Григорий, разом осевший, посмотрел на бродягу, в вдруг неодолимая потребность хоть раз, хоть случайно, хоть в чьих-нибудь глазах стать близким Нинке толкнула его на ложь.
— Да, жених.
Лежавший на кровати сочувственно покачал головой.
— Угу! Видать сокола по полету, добра молодца по соплям. Ну, значит, вас приказано пущать.
Лицо Григория залилось радостным возбуждением.
— Меня! Она велела меня пускать!?. Она, может быть, письмо оставила мне? А?
Бродяга покачал головой.
— Насчет письма сомнительно, а что пущать — это приказано.
Он окинул быстрым испытующим взглядом высохшую, согнутую фигуру Григория и добавил:
— И о здоровье справляться приказано, как там кишки и прочие потроха.
У Григория сладко ёкнуло сердце. Он почти ласково взглянул на бродягу. Тот широко зевнул и сел на кровати.
— Курить страсть как охота.
Григорий засуетился, вытащил пачку «Сафо» — сунул вперед:
— Пожалуйста.
Закурили.
— Скажите, как нас… зовут, товарищ?
Бродяга поболтал голыми ногами, выпустил густое облако дыма.
— Зовут-то, а леший его знает, забыл. Не упомнишь всех имен. Будто что Андрей последний раз звали, а может Егорка, из головы выскочило. Стой… стой, не Мотькой ли звали, и то… Мотькой. Ну, ин быть по сему. Мотькой, ваше благородие.
— Почему «ваше благородие»?
— А как же!? Батюшка-то у вас пышный был. Чуть не превосходительство. Да и вы бы по той дорожке пошли, кабы не заварилась на Руси святой каша.
— Откуда ты знаешь, кто я и кто мой отец?
— Ох-хо! Кто же в городе их благородия — полковника Светлова — не знал! А я в особенности знакомство приятное с ним имел. Нрава был крутого, царство ему небесное. Раз на параде барабаном двинул, чуть в покойницкий чин не произвел разом. Три недельки с боку на бок на больничной койке поворачивался. После я как-то даже скус к службе солдатской и ко всему потерял и в скорости же утек из казармы на волю. Вот так с той поры и мотаюсь. Спасибо папаше вашему — жисть мне устроил.