Прыжок
Шрифт:
— Да… значит, товарищи… а один нашелся-таки… и кто бы подумал… Антропов Константин — покойный. Какой был ярый… коноводом во всей забастовке… железный человек был. Он первым оказался. Как вышел наперед, так мы все точно одной грудью охнули. А он стал к нам и повернулся лицом. Эх, не забыть николи его взгляда! Обвел он нас глазами, точно ножом полоснул по сердцу, и говорит так глухо, будто в себе: «Что ж, братаны… пять душ помирает дома, пятеро ребят. Вчера один помер… мочи нет. Их взяла. Кто меня осудит, братаны?» И повернулся к нам спиной. Мы стояли и дрожмя дрожали, быдто трясучая нас била. Плакали иные, от злости ногти грызли, а ничего не говорили. Ну, потом за Антроповым кто-то другой вышел, а потом пошли и пошли… Так и кончилась наша забастовка в ту пору. А не будь
Прогрохотал с помоста грузный Машаров, и над пюпитром замелькали ручки Ильюши Финкеля.
— Половой, товарищи, вопрос, товарищи, — очень важный вопрос. Это ясно всякому. Я потому говорю «половой» вопрос, что тут дело не только в семье, но вообще в половой жизни нашей молодежи. Вы посмеиваетесь? Хорошо. Вы будете плакать, когда перед вами этот самый вопрос встанет. А встанет он обязательно. Человек растет, человек зреет, человек начинает ходить и заглядывать на девушек. Что в этом нет ничего худого. Но нужно, чтобы тут не случилось свинства. Свинство будет, если мы будем пользоваться проституцией и если мы будем крутить, как говорит товарищ Шаповалов, налево и направо так, что это станет нашей целью, станет мешать нашей комсомольской практической… практической работе…
И поэтому я думаю, что лучше всего, если каждый найдет среди девушек хорошего товарища. Пусть будет семья — это не страшно! Рано? Нет, не рано. Разве обязательно нужно таскаться чорт знает где, прежде чем жениться? Комсомольцы должны показать, как семья строится на чистых основаниях, на товариществе. И я думаю, что два хороших товарища помешать друг другу в работе не могут ни в каком случае и, наоборот, помогут поддержать один другого. Бояться, что образуются семейные мещанские уголки, нам нечего. Ведь вы не забудьте, что мы, комсомольцы, будем строить семью по-новому. Товарищ Малаев правильно это отметил, правильно отметил. Только программа товарища Малаева очень большая, очень широкая. Ее, понимаете, нам на пятьдесят лет хватит. Я не говорю, что из-за этого программа нехорошая, что ее надо оставить. Нет. Но нам нужно кроме нее программу на сегодняшний день. Завтра я иду в загс и начинаю строить семью — могу я пользоваться программой товарища Малаева? Могу я бросить кухню, когда в столовых наших и дорого и гнило, когда ребят не только наших, но и беспризорных некуда девать, нехватает детских домов? Нет, сейчас я не могу начать такой широкой, скажем социалистической, постройки семьи, не могу, хоть и хочу — программа товарища Малаева остается программой-максимум. Но нам нужна программа-минимум! И она будет заключаться в том, что мы оздоровим нашу половую личную жизнь, создадим семью на здоровых, хороших, товарищеских отношениях, что жена будет хорошим товарищем и другом, что мы будем стараться не отходить от нашей работы и делать ее сообща. Вот пока наша программа-минимум.
Но о максимуме тоже забывать нельзя, еще как нельзя, иначе мы век останемся с минимумом! Для этого что надо делать? Надо крепить сильней нашу общественность, наше пролетарское государство. Ведь семья будет опираться на это наше здоровое основание. Надо организовывать хорошие детские дома и такие, и так много, и с такой правильной, проверенной на фактах, на опыте, системой воспитания, чтобы все без исключения дети могли там воспитываться. Надо, может быть, организовывать образцовые коммуны, по десять-двадцать семей. И, вместе с тем, надо укреплять производство, укреплять хозяйство. Если наше хозяйство будет бедным, наше производство будет хромать на обе ноги — откуда же, из каких средств, я вас спрашиваю, мы будем строить наши детские дома, наши общественные столовые? Разве мы это сможем сделать? Нет, мы не сможем этого никогда сделать. И потому нужно рассматривать тот вопрос, о котором мы так много сегодня говорим, только в связи, в тесной связи, с вопросами нашего строительства, нашей работы. И вот почему будет преступлением, если, уходя в семью, мы будем забывать про работу, про наши комсомольские обязанности.
Поэтому я говорю: комсомолец, забросивший работу для семьи — предатель! Предатель государства, предатель рабочего класса, предатель нашего дела. Но это не значит, как думает Шаповалов, что семьи комсомольцу совсем не надо. Нет, комсомолец, построивший хорошую товарищескую семью, не предатель. Он делает двойное хорошее дело. Он продолжает работать практическую комсомольскую работу и помогает оздоровить семью, создать новую семью. Это очень важное и большое дело, и я думаю, товарищи, мы отнесемся к нему серьезно, очень серьезно. Я кончил, товарищи!
Взволнованно подергивая худеньким плечиком, сбежал с помоста Ильюша Финкель, и его место занял следующий. Один за другим всходили новые и новые ораторы. Новые и новые сердца истекали горячими словами в настороженную, жадную пасть клубного зала. Оно не было молчаливым, это многоголовое горячее чудовище. Оно ловило то, что бросали ему с высокою помоста, и если это ему нравилось, проглатывало, улыбалось, смеялось, одобряло; если не нравилось — оно отбрасывало это обратно к помосту, гудело и брызгаю пачками выкриков навстречу говорившим. Равнодушных в зале не было, кроме одного: это был Джега. Может быть, и он не был равнодушным, но он говорил себе, что все это его не трогает, и он сидел у стола президиума и скучал. Это было странно. Разве не был вопрос сегодняшнего дня жгучим для всех? Почему же его он оставил равнодушным? Не потому ли, что сидело в нем какое-то холодное упорство, злое нежелание копаться в этой горячей и больной ране?
Он не хотел. Он не хотел говорить, он даже не хотел слушать. Его одолевала злобная скука. И он ушел — ушел, хотя знал, что уход его заметят, что ждут его выступления.
Но так горячо было собрание, так поглотило всех, что мало кто заметил уход Джеги.
Только Семенов, сидевший первым с краю, во втором ряду, посмотрел Джеге в спину и шепнул своему соседу Петьке Чубарову:
— Придется тебе, видно, скоро дела от Джеги принимать.
Опустив голову на грудь, задумчиво шел Джега вниз по лестнице. Впереди затрещала частая торопливая дробь.
Джега поднял голову. Перед ним Степа Печерский. Окликнул его…
— Эй, Джега, Женя там еще?
— Там, — нехотя ответил Джега: — а что?
— Да парнишка чего-то раскричался. Ревет и ревет, и никакими силами успокоить его невозможно, нездоров, наверно. Пришлось вот сюда лететь, благо близко.
— Что же вы в очередь при парнишке дежурите?..
— Вот именно.
— Чего ж вы домработницы не наймете?.. Оба работаете — средства позволяют. — Степа почесал переносицу и, застенчиво поеживаясь, заговорил:
— Видишь ли… Мы, конечно, можем нанять домработницу, но… мы, понимаешь, решили… попробовать сами. Нам кажется, что это не выход — занимать нашим ребенком кого-то у себя на дому, чтобы освободить себя. Ясли — это другое дело, но их сейчас нехватка, а домработница — это кустарщина, и вот… Я не знаю, поймешь ли ты нас. Мы хотим сами вырастить его. По крайней мере до того возраста, когда можно будет отдать его в детский сад.
— Постой, — перервал Джега, — это же тяжело, и едва ли это имеет смысл. — Степа серьезно посмотрел на Джегу поверх очков и тихо сказал:
— Это нелегко, но это имеет смысл. — Внезапно Степа оборвал себя, спохватился, что торопится, и, выругав себя, быстро засеменил вверх по клубной лестнице. Джега постоял мгновение, стараясь вдуматься в слова Степы, но мысли путались и разбегались. Он махнул рукой и зашагал вниз.
Дома его ждала молчаливая, склоненная за книгой Юлочка. С вечера истерики натянулась меж ними тугая, дрожащая ниточка, да так и осталась. Джега дивился этому, мялся неловко перед невидимой преградой, стоявшей меж ними, но сделать ничего не мог. Пытался лаской разорвать злую нить. Подходил, клал руку на круглое плечико, но оно оставалось неподвижным. Если он брал юлочкину голову в руки и насильно подымал лицом вверх, на него глядели какие-то лживо спокойные глаза, и Юлочка спрашивала сухо: