Прыжок

Ставрогина Елизавета

И он улыбнулся еще шире. Маша смотрела на него по-детски распахнутыми глазами, внимательно изучая его красивое взрослое лицо. Длинная морщинка на лбу выдавала в нем человека серьезного и властного, хотя по манере разговора этого и нельзя было сказать.

– Мне пора уходить, Мария Сергеевна, – сказал он наконец, не выдержав тишины. – Сегодня на удивление много работы.

– Будьте бдительны, – коварно предупредила Маша, протянув ему свою бледную ручку. Фридман поцеловал её, подмигнул больной и удалился.

– Какие статные мужчины к вам ходят! – воскликнула Лариса Иннокентьевна, волшебным образом материализовавшаяся в палате. Маша счастливо улыбнулась и поставила букет в вазу на тумбочке

у кровати.

******

Под вечер её одолела жуткая мигрень. Голова раскалывалась так, что малейший звук в коридоре или цоканье настенных часов доводили её до исступления. Только выпив целую горсть принесенных ей таблеток, Маша смогла шевелиться, но с кровати решила все же не вставать. Было около восьми часов, когда в палату вбежал запыхавшийся Лузов с тремя огненно-желтыми кустовыми розами. Они несуразно болтали своими рыжими головками и не хотели заходить. За Ромой вошла Вера в распахнутой блузке поверх маечки. Увидев их двоих в дверях, Маша болезненно засмеялась и не стала здороваться.

– А, кто-то уже принес тебе цветы… – обиженно проговорил Роман Борисович, бросив взгляд на прикроватный столик.

– Уйди, я плохо выгляжу! – капризно буркнула Маша, даже не посмотрев на него и закрыв лицо руками. Лузов покорно хмыкнул, положил розы на соседнюю тумбочку и вышел вон.

– Что же ты с ним делаешь? – с укором спросила Вера, присаживаясь напротив больной. Та сидела на кровати, прижавшись спиной к холодной желтой стене, и сверлила взглядом грязное окно. Солнце ушло, и все вокруг стало по-прежнему уродливым.

– Ты пришла учить меня? – надменно произнесла она, не поднимая глаз. – В таком случае, уже поздно.

– Нет, что ты! – беспокойно воскликнула Вера и взяла Машу за руку. – Просто я хочу, чтобы он был счастлив.

После этих слов её лицо загорелось нездоровым румянцем. Маша одернула свою руку и наконец посмотрела на Веру.

– Надо же, как благородно! – усмехнулась Мари. – С чего такая доброта?

– Машенька, я люблю его, поэтому желаю ему только добра, – ответила Вера, улыбнувшись. Мари съежилась, услышав это приторное «Машенька» – так никто уже давно не позволял себе ее называть.

– И разве тебе не больно от того, что он любит меня? – вызывающе спросила она.

– Мне было бы больно, если бы он никогда не смог никого полюбить. Теперь я знаю, что он на это способен, и мне спокойно.

– Ой, какая же ты дура, Вера, – задумчиво проговорила Маша и снова уставилась в окно. – Повезло же Лузову иметь такую крепость за спиной! Как бы не вышло тебе это боком.

– Когда-нибудь ты меня поймешь, – тихо произнесла Вера и вышла из палаты.

Маша еще долго неподвижно сидела на скрипучей больничной койке, погрузившись в свои тайные мысли. За окном заблистало молниями хмурое небо.

*****

В искусстве отражается целый мир. Мы населяем этот мир сросшимися с нашим «я» страхами и переживаниями, все наши потуги понять природу находят выражение в искусстве, через которое мы анализируем действительность. За два тысячелетия границы нашего сознания и сознания мирового настолько размылись водой тающих ледников, что мы уже не воплощаем жизнь в виртуальности, а скорее пытаемся схватить виртуальность за ее длинные выдуманные уши и притянуть в жизнь. Искусство и наука единственные доказывают превосходство человека над остальными животными.

Примерно так, наверное, рассуждал Лузов, прохаживаясь по парку. Телефон он намеренно оставил дома, чтобы немного «проветрить» свой мозг от бесконечного потока ненужной информации. Иногда ему казалось, что голова его взорвется под натиском этой ежедневной пошлости телевизора и интернета. Но он заблуждался,

отрицая эту пошлость. «По сути своей человек – существо ищущее, – думалось ему. – Творческие, профессиональные, любовные искания сопровождают его всю жизнь. Душа его так и мечется, разрываемая в разные стороны многочисленными «так принято» и «так надо» Как замыленная лошадь, старается она гнать вперед, но шоры общественного мнения не дают ей оглядеться по сторонам и найти свой путь. Гедонизм учит слушать голос своей души, экзистенциализм – спокойно ожидать смерти, но концентрироваться на живительной силе существования, а я? Чему могу научить я? Философия – это искусство, и надо непременно быть гением, чтобы стать философом. А что я могу дать пресытившемуся миру, кроме шаблонных сюжетов и пары пьесок, подчиненных всем правилам драматургии, а оттого особенно безобразных?» Настроение у него было удрученное.

Тягучие мысли налипли, как мухи, слетевшиеся на мед. Лузов зашел в бар. Шесть шотов пролетели незаметно, еще сильнее раздразнив назойливых мух в голове. Стало подташнивать. Рома посмотрел на часы: половина седьмого. Что делал он весь этот день? Так и будет он задумываться над смыслом своего существования, тратя драгоценное время? Неужели так он и умрет, ничего не узнав окончательно? Стало холодно. Табак обжигает горло, смола въедается в зубы и пальцы. «Извините, здесь нельзя курить» – говорит пышная официантка, мило улыбаясь. Какой-то пьяный высокий парень с рябым лицом подбегает к ней сзади и шлепает по заднице. Лицо девушки гневно искривляется, но тут же насильно растягивается в ухмылке. Ей нельзя устраивать скандал. У нее нет денег и ей нужна работа. Столько всего таких официанток по всей Москве? А в России? Лузов бросает сигарету в пустой бокал и, пошатываясь, встает с места.

– Ты что себе позволяешь, подонок? – проговорил он, и все вокруг затрещало и зазвенело. – Извинись перед девушкой.

– Не надо, не надо, – пищит официантка и расставляет руки в стороны.

Мир накрывает зеленым облаком. Внутри этого скопления пахнет человеческим телом, лимоном, дешевым табаком. И пока ты внутри, вырастают за плечами огромные зеленые крылья. Лузов уже знаком с этим облаком, ведь он часто бывает пьян.

Теплая дорожка бежит вниз к подбородку, скатывается на воротничок белой футболки. Нога упирается во что-то мягкое, противное, горячее. Девушка продолжает противно пищать. Стоило ли заступаться за тебя, если ты такая противная! Лузов вытер нос рукавом, и по нему тотчас поплыли красные пятна. «Горячая еще кровь» – подумалось Роме. Охранники вытолкали его из заведения, и он приземлился на мокрый асфальт, радуясь, что наконец-то можно закурить…

*****

К утру не осталось ничего, кроме бесцветной и пресной апатии. Несмотря на тучу, короной водрузившейся Роме на голову, день выдался солнечный. Август в разгаре.

Летом работы в «Эксперте» не убавлялось, и писать Лузову приходилось в том же темпе, что и весной. Только теперь на него стали чаще накатывать волны недовольства и разочарования. Отчего – он и сам не мог понять. Ему казалось, что главным его жизненным разочарованием был он сам. «Вот есть же успешные люди, которые способны вдохновить других. А я даже себя вдохновить не могу» – думал он, валяясь в прохладной кровати. Тело его все ломило, по швам трещала голова. После двадцати уже испытываешь все прелести похмелья… Подумав немного, он решил, что лучший выход – не вставать вообще. Так и лежать весь день, лежать всю жизнь и смотреть, как она проходит, и медленно, многозначительно и драматично провожать ее взглядом. «А потом – пролежни, остеохондроз, ожирение. Да пусть прямо и похоронят меня таким, вросшим в диван. Хоть чем-то запомнюсь».