Псевдо
Шрифт:
Но, не печальтесь, дорогие читатели! Со временем я вставлю эти странички. Вставлю тогда, когда сочту нужным, о чём сообщу заблаговременно. Иначе говоря, предуведомлю.
Я решил не ставить их вначале, потому что в какой-то момент мне показалось, что это говно. А говно в начале недопустимо. В середине же — сколько душе угодно! А сколько душе угодно говна? А?
Кстати, о говне. Как вы знаете, в 1992 году (кажется весной) я сочинил памфлет «О говне». О моём выступлении с этим текстом в студенческом театре МГУ вы можете прочитать в одной из газет «Гуманитарный фонд», а также в одном из номеров журнала «Столица» за соответствующий
Но более интересно другое: слово «говно» я изобрёл самостоятельно в возрасте четырёх лет в городе Воскресенске, где обозвал этим словом своего двоюродного брата Алёшу, впоследствии утонувшего 29-го мая 1979-го года в свои неполные тринадцать лет. Естественно, я не имел в виду ничего дурного, но был наказан.
Невыносимо холодно в московских электричках, отчего у меня сейчас ужасный почерк.
В данный момент, находясь между станциями «Тульская» и «Серпуховская» в сторону центра, в тёплом вагоне метро, я до сих пор не могу согреться. Пишу я теперь красной вовиной ручкой. Когда я положил её в карман куртки, он посмотрел на меня чуть не плача и спросил с какой-то детской горечью и изумлением: «Ты её пИздишь?» Да. ПИзжу. ПИзжу и пизжУ, и пиздеть буду, а пИздить — не в моих свойствах. Сейчас не считается.
Леночки мои любимые, Милочка, Ирочка, что мне делать? Простите меня! Одно и то же, одно и то же, одно и то же одно… Похоже, песенка прижилась.
Ты, Ирочка, прости меня в особенности. Сейчас поясню за что. Несколько страниц назад я обругал Серёжу-шефа. Теперь я вижу, что был неправ, точнее непростительно вспыльчив. Простите меня все! Серёжа — хороший, и я его очень люблю. Станция «Чеховская». Приехал…
Всё это до смешного похоже на любимое в детстве кино. «Белое солнце пустыни». Фёдор Скворцов.
Теодор. Теодоров Роман. Теодоров роман «Псевдо». (Последние строки дописаны уже на платформе. Я стою, опершись о колонну коленом, на которое поставлен рюкзак.)
Продолжение следует в моей постели. В постели пишу. И опять всё так же холодно, мёрзко, морозно.
Два часа гуляли мы с дуловскою собакой Тёпой, пиздели, будучи пьяными всвязи с днём рождения его мамы. (Хочу, чтобы какой-нибудь юноша, вроде бывшего меня, читал эту книжку в метро, на работе, в прочих местах, и не мог оторваться. Хочу. Хочу…)
Бедная дуловская Анечка. Бедная девочка. Несчастная, славная, добрая, умная женщинка. Наверное, я мог бы тебя любить.
Новое, смешное развлечение нашел я себе: считать, сколько глотков я делаю, когда пью кипячёную воду из чашки. В последний раз сделал четыре — в предпоследний два, что ни в коей мере не означает, что в первый раз объём воды был ровно в два раза меньше, чем в последний. Нет. Просто здесь вступают в силу какие-то неведомые мне парадоксы.
Когда мы с Добриднём уходили с дня рождения Миши Дренделя несколько раньше всех остальных гостей, чтобы успеть в «Пилот» на какой-то концерт индустриальной музыки, и, естественно, были сильно пьяны, она мне сказала: «Если тебе это действительно нужно, можешь меня поцеловать». Дурочка. Я так не хочу. А чего я хочу? Я хочу отдать всё, что у меня есть, той единственной, которая подаст мне знак, что это в самом деле Она.
Аня Абазиева этот знак мне, казалось бы, подала (я даже хотел в этот день умереть, почувствовав, что всё уже совершилось), но, к несчастью, выяснилось, что она полная дура.
Это что-то типа Антихриста, когда
Что?! Что теперь?! Снова? Бог его знает… Ничего. Утром будет получше.
Знаешь, «Псевдо», когда я задумал тебя, я представлял все иначе. Видимо, так и мама моя. Ещё по-своему жалко папу, но об этом когда-нибудь в следующий раз. Жизнь «Псевдо» только начинается.
Если сопоставить объём исписанных страниц с объёмом неисписанных, то ему сейчас лет пять-шесть. Впрочем, я не знаю, сколько лет ему будет, когда он умрёт, но точно знаю, что это случится на последней странице этой тетрадочки, в которую я методично вписываю мгновения его существования. Точнее, на три страницы меньше, ибо я вырвал их в эту субботу на контрольной, о чём писал выше. Как странно, я знаю, когда он умрёт, но не знаю, сколько ему будет лет и в какой точке отпущенного ему жизненного пути он будет находиться к моменту смерти. Но, позвольте, скажете вы, как же так? Ведь ясно, что ему не отпущено больше, чем эта тетрадка!
Да, это так, но кто знает, завершает ли смерть наш путь или мы застываем где-то посередине? По какую сторону финиша или на нём самом это происходит? И кто отмеряет дистанцию? Может это Сверхбог? Простите за глупость…
Но не значит ли это, что если мы ясно представляем себе какую бы то ни было Цель, то её автоматически можно считать достигнутой, так как дуализм жизненных путей (первый — реальный и второй — тот, который мог бы, по идее, быть пройден) означает именно одновременное существование двух вариантов бытия: 1) Реальность и 2) Идеальное представление, которое несомненно тоже есть бытие, поскольку, натурально, выражает в словах реально существующие мысли о самореализации в будущем.
При этом, если первое бытие (или «бытие первого пути») существует и развертывается во времени, будучи управляемым неведомыми человеку силами, то есть Богом, то «бытие второго пути» — категория вневременная, так как существует от начала и до конца единовременно на всём протяжении, и управляемо при этом вообще неизвестно кем…
Но то, что бытие второго пути осуществляется совершенно сразу по возникновению ничтожнейшего мозгового импульса, направленного на создание представления о чём бы то ни было вообще, и, в частности, о самореализации, т. е. то, что между желанием представить себе НЕЧТО и возникновением этого представления о НЕЧТО отсутствует время как категория, наводит на мысль, что здесь мы имеем дело с чем-то таким, что абсолютно превосходит даже саму идею бога (конечно же, нашу идею), т. к. изначально существует в другой, более тонкой области сознания, и вполне может называться СВЕРХБОГОМ.
Самое печальное при этом то, что слово «сверхбог» неизбежно порождает в большинстве частных гуманитарных человеко-случАев дурацкие ассоциации с ницшеанским Сверхчеловеком. В этом, собственно, нет ничего плохого. Просто обидно, что всё так примитивненько у нас с вами…
Кстати о возрасте «Псевдо». Ему, как уже говорилось, лет шесть. Стало быть, уместно вспомнить и обо мне в соответствующий период.
Ещё хочу сам себе напомнить, чтобы завтра я не забыл написать что-то там такое про страницы предшествующие началу и что-то там про некоторые казусы, уже возникшие в тексте из-за перемены «Псевдовой» судьбы.