Псевдоним
Шрифт:
Хотя глаза мальчика улыбались, но мускулы его казались размякшими, нос ужасающе длинным, синим, хотя вчера еще он был веснушчатым и курносым; Кид был зажат между двумя стражниками, которые подталкивали его к стулу, а позади шел священник и невнятно бормотал слова Библии. Чем ближе к стулу он подходил, тем явственнее дрожал его подбородок, и я услыхал, как его крепкие зубы выбивали какую-то стеклянную дробь.
Начальник тюрьмы Дерби подошел к креслу и сказал:
– Кид, сознайся, зачем ты утопил Боба?! Я исхлопочу тебе замену казни, только сознайся!
Мальчик трясся, никак не мог справиться со своими зубами, а потом наконец пробормотал:
– А я не боюсь, я все равно не боюсь…
Тут начальник Дерби стал кричать на него и упрашивать
В тот вечер Билл Сидней Портер сказал: «Мятеж – это мысль. Мысль о том, что казнили ни в чем не виноватого человека, мальчика Кида, отныне не даст мне покоя. У меня перед глазами его лицо, а на плече я по-прежнему чувствую его руку… Когда он говорил со мною, он все время дотрагивался до меня, словно понимая, что общение с живым – это и есть жизнь… Он не был виновен, Эл. Нам с вами нет прощения за то, что мы дали погибнуть мальчику. Кара настигнет нас, где бы мы ни были. Мы так же виновны, как судья, отправивший его на стул, как Дерби, включивший рубильник, как священник, смиренно читавший святое писание, как надсмотрщики, привязывавшие его худые детские ноги к электродам… Нет, мы даже более виновные, чем они… Им дано лишь выполнять приказ, а нам здесь, за решеткой, даровано высшее право мыслить… Пусть поначалу мысль бессильна, все равно она родит мятеж, и вихрь его будет ужасен».
Дорогой Па, рапорт о том, как у Кида полопались глаза, я составил вполне грамотно, без эмоций.
Я понимаю, что тебе, как судье, неприятно читать это письмо. Но ведь ты не только судья и мой отец. Ты еще гражданин, поэтому я посчитал своим долгом отправить тебе эту информацию.
Более я не стану тревожить тебя ничем и никогда.
Эл Дженнингс".
30
"Моя маленькая, нежная и любимая Маргарет!
Вот уже и кончилась моя работа в Париже. Я хотел было, бросив все дела, купить билет на пароход и отправиться в Штаты, чтобы успеть на Рождество, как мои компаньоны по фирме, весьма пристойные люди, попросили сесть на поезд и отправиться в Порт Бу, там пересесть на другой поезд и прибыть в Барселону, где хранится яхта, на которой Колумб открыл нас с тобою, то есть Америку.
Дело есть дело, родная Маргарет, мне пришлось подчиниться. Наша встреча состоится лишь в следующем году.
Я понимаю, как тебе не хочется учить латынь, как тебе надоел немецкий, однако, моя нежность, учеба – это тоже дело, и чем лучше ты его сработаешь в детстве, тем легче тебе станет жить, когда кончится обязательное и начнется то, к чему лежит твое сердечко.
Мне отчего-то кажется, что ты станешь великой путешественницей. Нет, правда! Я помню, с каким жадным интересом ты слушала рассказы о моих походах в дальние страны, как горели твои глазенки, какие ты задавала мне вопросы, как они были умны и взрослы.
А еще мне кажется, ты будешь писать. Ты так любила сочинять жуткие истории, что меня аж мороз продирал по коже! Откуда в тебе, дочери банковского клерка, столько изобретательности?! Ума не приложу!
Когда я вернусь, непременно расскажу тебе историю про чудный бал, на котором я был недавно, нарисую наряды дам, а ты их раскрасишь так, как любила это делать раньше.
Крепко целую тебя, дочь Экс-Монтигомо Кошачьей Лапки!"
31
"Дорогой Ли!
Пожалуйста, не сердись на меня, но ни в коем случае не надо делать то, что ты предлагаешь.
Допустим, тебе улыбнется счастье, и приговор по моему делу отменят. Что дальше? Новое разбирательство. Новый суд. Новый приговор. А каким он будет? Есть ли гарантия, что разберутся толком,
Во время странствий по Южной Америке один бедолага, а звали его Дик, рассказывал мне историю про то, как разбогатевший жулик возмечтал стать шерифом. Это было в Территории, лет семь назад. Дик в ту пору промышлял контрабандной торговлей виски, а тот жуляга ему и говорит, что, мол, ты родом из Вашингтона, значит, там есть знакомые, вот тебе косая, езжай в столицу, устрой мне должность шерифа. Вернешься с победой – получишь еще одну косую и право торговать свою контрабанду под моей охраной еще два года. Что ж, бизнес! Дик отправился в столицу, зашел в шикарный отель, бросил на стойку бара пару долларов и начал вести разговор с самыми сведущими людьми Вашингтона, то есть с барменами. Переговоры касались цен на скот, интриг итальянского двора, новых выступлений в прессе графа Лео Н. Толстого, а потом, само собою, вступили в решающую стадию: «кто есть кто» в этом чиновном городе.
Через день Дик был в отеле, где жила некая миссис тридцати трех лет, красотка с темным прошлым и ясными глазами. Он положил перед нею две бумаги и сказал, что, поскольку он заинтересован в том, чтобы его друг из Территории сделался шерифом Соединенных Штатов, еще три бумаги он передаст, когда получит для него назначение.
Миссис поинтересовалась, где живет будущий шериф, открыла свое бюро, вытащила картотеку на депутатов Конгресса, быстро определила того, кто сам с Юга, да и к тому же имеет хорошие связи по департаменту юстиции, бегло прочитала досье, собранное на слугу народа, в котором подчеркивалось, что неподкупный больше всего любит брюнеток, пьянеет после второго стакана виски, любит рассказывать истории про своего дедушку, героя войны Севера с Югом, кивнула, мол, годится, все ясно, попросила поставить на листочке бумаги с именем будущего шерифа букву "п", «полицейский», а то, говорит, «запутаюсь, ведь стольких приходится устраивать», и велела прийти за ответом через пару дней. Мой бедолага пришел, она ему в зубы конверт, поздравила, велела поприветствовать того, кого она облагодетельствовала. Дик отстегнул ей еще триста баков и, не решаясь вскрыть конверт с гербом, рванул на вокзал. Через три дня он был в Территории, протянул гербовый конверт старому жулику и приготовился получить обещанную тысячу. Счастливый шериф вскрыл конверт и взвыл от ярости: там была бумага из госдепартамента, назначавшая его посланником в Эквадор! Не мудрено было миссис запутаться в клиентуре!
Кстати, судьба уготовила мне встречу с такого рода сюжетом здесь, в Колумбусе.
Один из наших банкиров, Джеймс Кросс, зарядил своего адвоката десятью тысячами баков и отправил в столицу хлопотать за себя. (Он хапанул из банка миллион.) Адвокат нашел в Вашингтоне кого надо, не знаю уж, сэра или миссис, и в тюрьму через два месяца пришла бумага об освобождении из-под стражи Джеймса Гросса. А у нас сидел мошенник почти с такой же фамилией, безденежный пария, гнить бы ему и гнить. В столице снова перепутали фамилию! Как та дамочка спутала «полицейского» с «посланником», так и здесь на свободу вышел Гросс, а банкир Кросс по сей день плачет и стенает в своей камере, оклеенной золотистыми обоями (шторы на зарешеченном окне у него, кстати, серебряные).
Я не верю в нашу справедливость, Ли, только поэтому я не согласился с твоим благородным и добрым предложением.
Я верю только в дружбу и творчество. И ни во что другое.
Я хочу, чтобы скорее прошли эти годы. Я мечтаю забыть их и всю оставшуюся жизнь делать то, чего я не могу не делать. Ожидание – гибель для человека, который пишет или рисует. У него перегорает все внутри. Ведь когда ты любишь, ты не можешь думать ни о чем другом, кроме как о предмете своей страсти, разве нет? А если бы тебе при этом надо было постоянно справляться у почтмейстера, не пришла ли срочная корреспонденция, ездить в столицу штата на допросы, днем и ночью терзать себя вопросом: «разберутся ли на этот раз?», – разве до любви б тебе было?