Психоанализ детских страхов
Шрифт:
Итак, врач и пациент, отец и сын, сходятся на том, что главную роль в патогенезе нынешнего состояния приписывают привыканию к онанизму. Но хватает и указаний на значение других моментов.
3 марта к нам пришла новая служанка, которая вызвала его особое расположение. Так как при уборке комнат она сажает его на себя, он называет ее только «моя лошадка» и всегда держит ее за юбку, выкрикивая: «Но!» 10 марта он говорит этой няне: «Если вы сделаете то-то и то-то, то должны будете совершенно раздеться, даже снять сорочку». (Он думает – в наказание, но за этим легко распознать желание.)
Она. Ну и что тут такого? Тогда я себе подумаю, что у меня нет денег на платье.
Он. Но это же срам, ведь все увидят пипику.
Старое любопытство, брошенное на новый объект, и, как это подобает периодам вытеснения, прикрытое морализирующей тенденцией!
Утром 13 марта я говорю Гансу: «Знаешь, если ты больше не будешь трогать рукой пипику, твоя глупость ослабнет».
Ганс. Но я больше не трогаю рукой пипику.
Я. Но тебе всегда этого хочется.
Ганс. Пусть так,
Я. Но чтобы тебе не хотелось, сегодня ты будешь спать в мешке.
После этого мы выходим за ворота. Хотя он по-прежнему боится, благодаря надежде на облегчение борьбы говорит, явно приободрившись: «Ну, завтра, когда у меня будет мешок, глупость исчезнет». Он действительно боится лошадей намного меньше и довольно спокойно глядит на проезжающие мимо кареты.
В ближайшее воскресенье, 15 марта, Ганс обещал поехать со мной в Лайнц. Сначала он упирается, но в конце концов все же идет со мной. В переулке, где мало экипажей, он явно чувствует себя хорошо и говорит: «Замечательно, что Боженька уже выпустил лошадь». По дороге я объясняю ему, что его сестра не имеет такую пипику, как у него. У девочек и женщин нет пипики. У мамы нет, у Анны нет и т. д.
Ганс. А у тебя есть пипика?
Я. Конечно, а ты что думал?
Ганс (после паузы). Но как же девочки делают пи-пи, если у них нет пипики?
Я. У них нет такой пипики, как у тебя. Разве ты не видел, когда купали Ханну?
Весь день он очень весел, катается на санках и т. д. Только к вечеру он снова расстраивается и, по-видимому, опять боится лошадей.
Вечером нервный приступ и потребность в ласке слабее, чем в прежние дни. На следующий день мама берет его с собой в город, и в переулке он испытывает сильный страх. На другой день он остается дома – и очень весел. На следующее утро, около 6 часов, он обеспокоенный приходит к нам. На вопрос, что с ним, он рассказывает: «Я совсем чуть-чуть потрогал пальцем пипику. Потом я видел маму совсем голой в сорочке, и она показала мне пипику. Я показал Грете [16] , моей Грете, что делает мама, и показал ей мою пипику. Затем я быстро отнял руку от пипики». На мое возражение, что может быть только так: в сорочке или совсем голая, Ганс говорит: «Она была в сорочке, но сорочка была такая короткая, что я видел пипику».
16
Грета – одна из девочек в Гмундене, о которой Ганс именно теперь фантазирует; он с ней разговаривает и играет. [Примечание отца.]
Все это – не сон, а онанистическая фантазия, впрочем, эквивалентная сновидению. То, что он предоставляет сделать маме, очевидно, служит его оправданию: «Раз мама показывает пипику, то это можно и мне».
Из этой фантазии мы можем сделать два вывода: во-первых, что замечание матери в свое время оказало на него сильное воздействие, во-вторых, разъяснение, что женщины не имеют пипику, пока еще им не принимается. Он сожалеет, что так должно быть, и в фантазии придерживается своей точки зрения. Возможно, у него также есть свои основания отказывать отцу в доверии.
Недельный отчет отца:
Уважаемый господин профессор! К сему приложено продолжение истории нашего Ганса, весьма интересная часть. Быть может, я позволю себе посетить Вас в понедельник в приемные часы и, возможно, приведу с собой Ганса – при условии, что он пойдет. Сегодня я его спросил: «Хочешь пойти со мной в понедельник к профессору, который может отнять у тебя глупость?»
Он. Нет.
Я. Но у него есть очень красивая девочка.
После этого он охотно и радостно соглашается.
Воскресенье, 22 марта. Чтобы расширить воскресную программу, я предлагаю Гансу сначала поехать в Шёнбрунн и только в полдень оттуда в Лайнц. Таким образом, он должен пройти пешком не только путь от квартиры до железнодорожной станции у главной таможни, но и от станции Хитцинг в Шёнбрунн, а оттуда – снова к трамвайной остановке Хитцинг, что он и совершает, при этом при виде лошадей он поспешно отворачивается, так как ему, видимо, становится боязно. В этом он следует совету мамы.
В Шёнбрунне он обнаруживает страх перед животными, которых он обычно рассматривал безбоязненно. Так, он ни за что не хочет войти в строение, в котором находится жираф, также не хочет войти к слону, который обычно доставлял ему множество удовольствия. Он боится всех крупных животных, тогда как с маленькими ему очень весело. Из птиц на этот раз он боится пеликана, чего раньше никогда не делал, очевидно также из-за его размеров.
После этого я ему говорю: «Знаешь, почему ты боишься больших животных? У больших животных большая пипика, а ты на самом деле боишься большой пипики».
Ганс. Но ведь у больших животных я еще никогда не видел пипики [17] .
Я. Но у лошади ты видел, а лошадь – это тоже большое животное.
Ганс. О, у лошади – часто. Один раз в Гмундене, когда перед домом стояла карета, один раз перед главной таможней.
Я. Когда ты был маленьким, ты, наверное, в Гмундене зашел в конюшню…
Ганс (прерывая). Да, каждый день в Гмундене, когда лошади
Я …и, наверное, ты испугался, когда однажды увидел большую пипику лошади. Но тебе не нужно этого бояться. Большие животные имеют большую пипику, маленькие животные – маленькую пипику.
Ганс. И все люди имеют пипику, и пипика вырастет вместе со мной, когда я стану больше; она и так уже выросла.
На этом разговор закончился. В следующие дни страх, похоже, снова немного усилился; он не осмеливается выйти за ворота, куда его обычно водят после еды.
17
Это не так. Ср. его восклицание перед клеткой со львом, с. 16. Вероятно, начинающееся забывание вследствие вытеснения.
Последняя утешительная речь Ганса проливает свет на ситуацию и позволяет нам немного скорректировать утверждения отца. Верно, что Ганс испытывает тревогу, находясь рядом с большими животными, потому что вынужден думать об их большой пипике, но, собственно, нельзя сказать, что он боится большой пипики как таковой. Представление о ней, безусловно, раньше у него было исполнено удовольствия, и он со всем рвением старался ее увидеть. С тех пор эта радость была испорчена из-за общего превращения удовольствия в неудовольствие, которое – пока еще непонятным образом – затронуло все его сексуальное исследование, и – что для нас более ясно – из-за известных переживаний и размышлений, приведших к мучительным выводам. Из его утешения: «Пипика вырастет вместе со мной» – можно заключить, что, делая свои наблюдения, он всегда сравнивал и остался весьма неудовлетворенным величиной своей собственной пипики. Об этом дефекте ему напоминают большие животные, которые по этой причине для него неприятны. Но поскольку весь ход мыслей, вероятно, не может четко осознаваться, также и это мучительное ощущение превращается в тревогу, а потому его нынешняя тревога основывается как на прежнем удовольствии, так и на актуальном неудовольствии. Если состояние тревоги однажды возникло, то тревога поглощает все остальные ощущения; с прогрессирующим вытеснением, когда аффективно окрашенные представления, которые уже были осознанными, все больше сдвигаются в бессознательное, все аффекты могут превратиться в тревогу.
Странное замечание Ганса: «Она и так уже выросла» – позволяет нам в связи с его утешением догадаться о многом, чего он не может высказать и чего он не высказал также в этом анализе.
Я дополню тут некоторую часть, основываясь на моих наблюдениях из анализов взрослых, но надеюсь, что эта вставка не будет расценена как насильственная и произвольная. «Она и так уже выросла». Если об этом Ганс думал из упрямства и для утешения, то это заставляет нас вспомнить давнюю угрозу матери: она велит отрезать ему пипику, если он будет продолжать заниматься ею. Тогда, когда ему было 3 1/2 года, эта угроза осталась безрезультатной. Он невозмутимо ответил, что в таком случае он будет делать пи-пи попой. Это было бы вполне типичным поведением, если бы угроза кастрацией оказала теперь запоздалое воздействие и если бы он теперь – через 1 1/4 года – испытывал тревогу, опасаясь лишиться драгоценной части своего Я. Подобные запоздалые воздействия требований и угроз в детском возрасте можно наблюдать в других случаях заболевания, где интервал охватывает десятилетия и больше. Более того, я знаю случаи, когда «запоздалое послушание» вытеснения играет важную роль в детерминации симптомов болезни.
Разъяснение, которое недавно получил Ганс, что женщины действительно не имеют пипики, могло только поколебать его доверие к себе и пробудить комплекс кастрации. Потому-то он ему воспротивился и потому-то терапевтический эффект этого сообщения не наступил: стало быть, действительно есть живые существа, которые не обладают пипикой? В таком случае уже не было бы ничего невероятного в том, что у него могут отнять пипику, в своем роде сделать его женщиной [18] .
18
Я не могу настолько прерывать изложение, чтобы продемонстрировать, как много типичного содержится в этом бессознательном ходе мыслей, который я здесь приписываю маленькому Гансу. Комплекс кастрации – это самый глубокий бессознательный корень антисемитизма, ибо уже в детской мальчику часто приходится слышать, что у евреев что-то отрезают – он думает, кусочек пениса, – и это дает ему право презирать евреев. Также и высокомерное отношение к женщине не имеет более веской бессознательной причины. Вейнингер, тот высокоодаренный молодой философ, страдавший сексуальными нарушениями, который после своей удивительной книги «Пол и характер» покончил жизнь самоубийством, в одной главе, отмеченной многими, рассуждал о евреях и женщинах с равной враждебностью и осыпал их одинаковыми ругательствами. Будучи невротиком, Вейнингер находился всецело во власти инфантильных комплексов; отношение к комплексу кастрации – это именно тот момент, который является общим для женщины и еврея.
Ночью с 27-го на 28-е Ганс поражает нас тем, что в полной темноте встает со своей кровати и приходит к нам в постель. Его комната отделена от нашей спальни кабинетом. Мы спрашиваем его, что случилось; быть может, он чего-нибудь испугался. Он говорит: «Нет, я это скажу завтра», засыпает в нашей кровати, а затем его относят обратно в его постель. На следующий день я беру его в оборот, чтобы узнать, почему ночью он пришел к нам, и после некоторого сопротивления происходит следующий диалог, который я тут же стенографически записываю.
Конец ознакомительного фрагмента.