Психология возможного. Новое направление исследований понимания
Шрифт:
В XVII в. Г. В. Лейбниц предложил идею «возможных миров» и ввел в философию модальности «необходимого», «возможного» и «случайного». В XX в. понятие возможных миров было введено в семантику и логику в связи с понятиями необходимости и возможности. В логике считается, что утверждение А необходимо и истинно, если оно истинно для любой мыслимой ситуации, т. е. для всех возможных миров. Утверждение возможно, если оно истинно, по крайней мере, для одного из возможных миров. Сегодня разработка и развитие теории возможных миров является одной из фундаментальных проблем философии (Смирнова, 2017). Как отмечает М. Н. Эпштейн, «важнейшая проблема теории возможного – это „возможные миры“ и их соотношение с действительным миром. „Возможный мир“ – совокупность возможностей (или возможных существований), которые могут непротиворечиво образовать одно целое, т. е. не исключают возможности друг друга» (Эпштейн, 2001, с. 30).
Взаимодействие возможности и действительности необходимо изучать в контексте процессуального изменения бытия: «Если понятие „возможность“ выражает объективно существующую тенденцию изменения предмета, возникающую на основе определенной
Следовательно, в философии «действительность» есть такое понятие, которое мыслимо лишь в соотносительной связи с «возможностью». Применительно к бытию С. Л. Рубинштейн говорил о том, что в любой момент времени оно уже потенциально содержит то, чем станет в будущем. Иначе говоря, любая реальность человеческого бытия является возможностью и того, чем она станет, но пока еще не стала. Сегодня в социогуманитарных науках это положение стало аксиомой: человек открывает для себя действительность в виде многообразия возможностей. Научные основания аксиомы заложены очень давно. В частности, почти столетие назад С. Л. Франк утверждал, что «„действительность“ есть понятие, мыслимое лишь в соотносительной связи с „возможностью“: то, что актуально есть, отличается, как таковое, от того, что может быть, и предполагает за своими пределами последнее» (Франк, 2007, с. 116). С одной стороны, «„возможность“ была бы понятием, лишенным смысла, если бы она не означала именно возможность (хотя и не необходимость) осуществиться, вступить в сферу действительности. Отсюда ясно, что понятие возможности все же содержит в себе отношение к действительности и немыслимо вне его; и даже неосуществившаяся возможность конституируется этим отношением к действительности как бы как тенденция к последней, задержанная на полпути» (там же, с. 156). С другой стороны, логически, мысленно „возможность“ автономна, т. е. независима от всякой эмпирической действительности и от конкретной осуществимости: «Истина „2x2=4“ сохраняла бы смысл, даже если бы в мире не было четырех конкретных предметов; ибо она означает лишь то, что четыре предмета (взятые как дважды два предмета) именно „возможны“, т. е. мыслимы» (там же).
В науке возможности проявляются в формировании научного знания: «В период научной революции имеются несколько возможных путей роста знания, которые, однако, не все реализуются в действительной истории науки. Можно выделить два аспекта нелинейности роста знаний. Первый из них связан с конкуренцией исследовательских программ в рамках отдельно взятой отрасли науки. Победа одной и вырождение другой программы направляют развитие этой отрасли науки по определенному руслу, но вместе с тем закрывают иные пути ее возможного развития» (Степин, 2000, с. 611). «Возможное» является основополагающей характеристикой неклассической научной рациональности: «Факторы социальной детерминации познания воздействуют на соперничество исследовательских программ, активизируя одни пути их развертывания и притормаживая другие. В результате „селективной работы“ этих факторов в рамках каждой научной дисциплины реализуются лишь некоторые из потенциально возможных путей научного развития, а остальные остаются нереализованными тенденциями» (там же, с. 615–616).
Для научного понимания мира принципиальна «воспроизводимость» возможностей, способствующая развитию, творческому изменению действительности: «Мир больше не является каузальной машиной – его можно рассматривать как мир склонностей, как разворачивающийся процесс реализации возможностей и развертывания новых возможностей… Все новые возможности имеют тенденцию воплощаться, чтобы создавать опять новые возможности… Все это означает, что возможности, которые еще не реализовали себя, имеют свою реальность» (Popper, 1990, р. 18).
Философские основания понимания мира как раскрытия его возможностей заложены в двух главных научных подходах к изучению этого феномена – познавательном и историко-культурном. В рамках более узкого познавательного подхода понимание рассматривается как одна из процедур мышления, ума человека. В контексте широкого историко-культурного подхода понимание исследуется как универсальная психическая способность и даже как способ бытия человека в мире. По мнению Х.-Г. Гадамера, В. Франкла и других ученых, понимание является содержательно более объемной категорией, чем познание и уж тем более – индивидуальное мышление. Понимание нужно человеку для того, чтобы понять самого себя, определить, что он есть, какое место занимает в мире. Смысл бытия человека – в понимании. Причем не в познании, не взаимодействии субъекта с предметным
Таким образом, множественность вариантов понимания событий в мире имеет давние и достаточно серьезные основания в философии. В XXI в. наиболее значимый вклад в создание философии возможного внес М. Н. Эпштейн, концепцию которого я проанализирую в заключительном разделе монографии.
1.2. Социогуманитарные и естественно-научные перспективы исследований
Одной из первых областей познания человека, представители которой начали задумываться над онтологической проблемой порядка и неупорядоченности мира, в начале XX в. стало искусство. Символисты, сюрреалисты и т. п. не стремились упорядочить онтологическую структуру мира, они видели главную задачу в нахождении новых форм его описания, поиске моделей, в которых находили оправдание множество возможностей, вариантов интерпретации нарративных структур. Модели позволяли упорядочивать то, что онтологически включало случайное, двусмысленное, поливариантное, т. е. возможное, но не необходимое. Такой творческий путь был основан на убеждении, что «современному искусству приходится считаться с Неупорядоченностью, которая не является слепым и неисправимым беспорядком, отметанием всякой упорядочивающей возможности, но представляет собой плодотворный беспорядок, позитивность которого показала нам современная культура, разрушение традиционного Порядка, который западный человек считал неизменным и окончательным и отождествлял с объективным строением мира» (Эко, 2006, с. 33).
Размышляя об эстетике возможного, Г. В. Иванченко подчеркивала, что для творца потенциальное иногда не менее реально, чем действительное. В процессе творческого самопознания очищение от случайности возможных вариантов создаваемого произведения, в конце концов, приводит субъекта к осознанию потенциального характера собственного Я. При этом разные возможности мыслимого совмещаются в сознании творца, раздвигая его границы. В творчестве потенциальное, возможное нередко скрывается где-то на грани между истиной и художественной правдой. Особенно актуальна проблема художественной правды применительно к пониманию принципиальной недостоверности практически любого автобиографического повествования. Из исследований автобиографической памяти известно, что воспоминания человека о прошлом всегда являются осознанной или неосознанной мысленной трансформацией событий, а не фотографией, калькой происшедшего (Нуркова, 2008). Неудивительно, что при анализе автобиографий и исповедей фактам можно и нужно противопоставлять контрфакты, а автобиографический вымысел – биографическому. И это спор, который однозначная истина неизбежно проиграет множественной правде, потому что «вечнозеленые дубравы видимостей, кажимостей, соблазнов и искусов закрыты для Истины, и ей, похоже, никогда не вернуть Искусство во всех более и менее совершенных его проявлениях под свой кров» (Иванченко, 2002, с. 159).
В современном социогуманитарном познании актуальность исследования возможного ясно осознавал У. Эко: «Раньше говорилось о неоднозначности как о нравственной установке и о противоборстве проблем, однако сегодня психология и феноменология говорят также о неоднозначности восприятия как о возможности, не порывая с общепринятыми правилами познания, уловить мир в той его первозданной возможности, которая предшествует всякой стабилизации, обусловленной привычным, устоявшимся взглядом на него» (там же, с. 93). У. Эко полагал, что при анализе понимания литературы использование теории возможных миров очень помогает ученым объяснить, чем и насколько возможный мир отличается от действительного (Эко, 2006). Категория «возможное» лежит в основании разработанной им концепции «открытого произведения», согласно которой литературное произведение обладает неисчерпаемыми возможностями, бесконечным множеством значений. При этом «любое произведение искусства, даже если и не оказывается материально незавершенным, требует свободного и творческого ответа на него, по крайней мере, потому, что его нельзя по-настоящему понять, если истолкователь не открывает его заново в акте творческого единомыслия с самим автором» (там же, с. 72). Единомыслие читателя с автором задает фрейм, указывающий, какие из бесчисленного числа комбинаций следует использовать для понимания произведения.
Категория «возможное» играет существенную роль в социологических исследованиях, однако зачастую она сводится к наличной ситуации, возможным вариантам ее развития: «Прибавьте к этому тот факт, что вопросы, которые мы задаем людям, – лишь выборка всех возможных вопросов, которые мы могли бы задать. Так же как их ответы, в свою очередь, могут быть всего лишь выборкой тех неоднозначных мнений и жизненного опыта, которыми они обладают. Что еще хуже, они могут понимать или не понимать, что мы спрашиваем, а пока они отвечают, их может что-то отвлекать. И гораздо чаще, чем хотелось бы тем, кто проводит опросы общественного мнения, люди намеренно дают неправильный ответ. Ведь люди – существа социальные; многие стараются избегать столкновений или хотят угодить и потому отвечают так, чтобы соответствовать ожиданиям» (Левитин, 2018, с. 89). В таких случаях главная задача социолога – сделать изначально невозможное возможным: на основании своих знаний, прошлого опыта «выжать» из ситуации максимум, учесть все варианты того, почему респонденты отвечают именно так, а не иначе.