Псоглавцы

Ирасек Алоис

Панский слуга, докладывавший в тот вечер Ламмингеру о похождениях толпы в Уезде, глазам своим не поверил, увидя равнодушие барона. Переступая порог кабинета, он дрожал от страха, ожидая взрыва гнева, который в первую очередь должен был обрушиться на него. А вместо того…

— Там веселились напропалую, ваша милость,—докладывал он.—Все были как шальные. Плясали, кричали, а больше всех постршековский Брыхта. А едва увидели меня,—я туг ни при чем, ваша милость, совсем ни при чем,—такой хохот подняли… И чего только они не говорили… Впрочем, это теперь обычное дело… Хоть не выходи из людской! Как завидят, проходу не дают…

Барон сделал нетерпеливое движение: рассказчик явно отвлекался в сторону.

— Это

бы еще ничего, ваша милость, если бы они только насмехались надо мной. Еще хуже было, когда я объявил приказ, чтобы они пришли завтра в замок. Поднялся крик, а Брыхта вскочил, точно зверь, да как заорет: «У нас своя управа в Домажлице, в нашей крепости!»

Именно в этом месте рассказа слуга и начал удивляться спокойствию барона. Он ждал грозы, а барон только слегка кивнул и промолвил: «Дальше!»

— А затем, ваша милость, подскочил ко мне Весельчак, то есть Эцл из Кленеча, и кричит: «Иди скажи своему господину, пусть больше нас не зовет! Пусть кого хочет тащит на барщину, а мы не обязаны!» А потом засмеялся и говорит: «Или, может, он хочет нас поблагодарить за сегодняшнее? Или ему жалко плетки? Так ничего уже не поделаешь —похоронена!» Тут все стали смеяться, кричать,—точно осы кругом меня метались.

Слуга умолк, онемев от изумления: барон все еще ничего! Только усмехается как-то странно.

— А Козина что? —спросил, помолчав, Ламмингер.

— Козины я там не видел, ваша милость. Барон удивленно поднял брови.

— Не может быть! —воскликнул он.—Ты проглядел его!

— Никак нет, ваша милость. Я ведь говорил с ним.

— Где?

— У него дома. Я хотел исполнить все, как ваша милость изволили приказать. И пошел к нему. Он был дома.

— Что он говорил?

— Он сидел с женой у стола. Она сильно испугалась,— это было видно. А он всгал и спрашивает меня: «Что надо?» Я говорю: «Пойдешь завтра в замок к их милости»,—«А зачем? Что там такое?» Так и отвечает, этими самыми словами. Я говорю—не знаю. А он: «Раз не знаешь, зачем, то я и не пойду». Я от этих слов прямо оцепенел. Стою, жду —может, одумается, а он спрашивает, что я еще хочу ему передать… Так эти люди распустились, никогда такого не…

— Довольно! — прервал его Ламмингер. Он больше не усмехался, брови его были нахмурены.

Слуга только разинул рот от удивления: барон и тут не вышел из себя. Весь вечер слуга не мог опомниться.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Был вторник, проводы масленицы. Весь Уезд, весь Ходский край предавались шумному веселью. Лишь Козина был задумчив и расстроен. Это шествие, организованное с явной целью поиздеваться над тргановским паном, отбило у него охоту веселиться. Он предчувствовал, что добром это не кончится. Какое легкомыслие! Чем они занимаются! Сами вредят делу, которое стоит им столько мук и труда!

Не повеселел Козина и в последующие дни. Он так и не пошел в замок, не пошли и двое вызванных старост. А посланец больше не являлся. Разве не странно? Никто не вздумал вызвать их вторично — ни для допроса, ни для наказания за неповиновение; никто даже не вспомнил о вызове. Никто ни единым словом не упоминал и о шествии, из-за которого, надо думать, их требовали в замок…

Складки на лбу Козины разгладились лишь после того, как Сыка получил письмо из Вены. Прокуратор Штраус писал, что комиссия приступила к работе и можно надеяться на благоприятный исход. Такое же письмо, с припиской Юста, получил драженовский Криштоф Грубый. Правда, оба письма были написаны довольно давно. Из-за метелей и бездорожья они шли дольше обыкновенного. Зато в Тргановский замок прискакало в последние дни несколько нарочных… Да и оттуда выезжали гонцы и все в одном направлении —в Вену…

Ганка Козинова, вставая и ложась, молилась только об одном: чтобы все благополучно кончилось. Молилась об этом только ради своего мужа. Она лучше всех знала

мужа и видела, что он ходит сам не свой. Ничего не замечает, весь поглощен этим несчастным судом, от ожидания и беспокойства места себе не находит и поминутно бегает, и не только на хуторок к волынщику, а и к Сыке, к матери и даже к дяде в Драже-нов. Хозяйство совсем забросил, даже о ней и о дегях забыл. А прежде, что было для него дороже детей? С грустью вспоминала Ганка, как, бывало, они сидели с мужем вдвоем и вели задушевные беседы о всяких делах, а больше всего о детях. И как часто он играл и шалил с ними… А теперь… Как же ей не молиться богу, чтобы все это миновало и счастливо кончилось!

Так уплывал день за днем, неделя за неделей. Солнце уже заметно пригревало. В долинах таял снег, обнажались от зимнего покрова сизые поляны, понемногу просыхали дороги и вдоль обочин пробивалась первая травка. Павлик притащил откуда-то Ганалке несколько пушистых веточек вербы, а в саду нашел подснежники и первоцветы. И вот однажды под вечер Козина вернулся домой совершенно расстроенный.

Глубокий вздох вырвался у Ганки, когда он сообщил ей последнюю новость. Сыка получил из Пльзня официальное извещение, что в Тргановский замок приедет новый краевой гетман, чтобы объявить жителям ходских деревень ответ из Вены на их жалобу. Послезавтра они должны явиться в замок.

Как мучительно тянулись день и ночь накануне этого решающего дня! Ганка тоже тревожно спала, раньше всех поднялась старая Козиниха. Дольше обычного стояла она у окна на коленях, шепча молитвы. Потом, вместе с Ганкой, проводила сына за ворота и пожелала ему вернуться с радостной вестью. Она глядела ему вслед, пока он не зашел к Сыке. Она сама пошла бы в Трганов, если бы пристало женщине ввязываться в мужские дела. Старуха была весело настроена. Ведь и сын был полон надежд. Он твердо рассчитывал на старые грамоты и на обещанное правосудие. Да и все вести из Вены предвещали торжество справедливости, все говорило, что правда еще не умерла и что Ламмингер ни в коем случае не победит.

— Еще сегодня получим свободу! —говорила Козиниха, возвращаясь с невесткой в дом.

— Дай-то бог! —подавляя вздох, ответила Ганка, которая не могла отделаться от недоброго предчувствия.

Утро было прекрасное. Высоко в ясной лазури над бурыми пашнями и над зелеными всходами озими звенели жаворонки. Ослепительно сияло солнце.

Старый Пршибек, отец Матея, не снимая тулупа, грелся за

домом в саду на солнышке Вокруг было тихо. Почти ни одного мужчины не осталось в деревне. Все ушли в проклятый Тргановский замок, от которого ничего, кроме обид и притеснений, ни они, ни их отцы не видали. Ну, да сегодня, пожалуй, будет иначе. Все так думали. Только Матей угрюмо молчал, отправляясь вместе с другими. «Что-то выйдет,—думал старик,— с чем они вернутся?» Надежды были у всех, у многих не было никаких сомнений. Кто знает? Не добро ли сулила та звезда, та комета?

Погруженный в думы, старик поднял голову. Из дому, весело припрыгивая, точно танцуя, выбежала Манка. Она перекинулась с дедом несколькими словами и поспешила дальше — в усадьбу, посмотреть с пригорка, что делается на полях. Однако она глядела только в одну сторону —в сторону Тргановского замка, куда ушел ее отец и гости из Поцинови-це, которые сначала зашли к ним. Минутой раньше она допытывалась у дедушки, как долго продлится беседа в замке, когда вернутся крестьяне. И вот теперь ей не сиделось на месте, она побежала через сад домой, повертелась около задумавшегося деда и кинулась в комнату — еще раз все осмотреть и прибрать получше. Старый Шерловский будет сегодня сватать ее за сына,—это успел ей наскоро шепнуть влюбленный парень перед тем, как уйти со всеми в замок,—сегодня она станет невестой, а после страды —господи! —его женой! Манка замечталась, глаза ее блестели, на губах играла улыбка.