ПСС. Том 32. Воскресение
Шрифт:
— Я считаю своей обязанностью…
— Позвольте, — не давая себя перебить, продолжал Игнатий Никифорович, — я говорю не за себя и за своих детей. Состояние моих детей обеспечено, и я зарабатываю столько, что мы живем и полагаю, что и дети будут жить безбедно, и потому мой протест против ваших поступков, позвольте сказать, не вполне обдуманных, вытекает не из личных интересов, а принципиально я не могу согласиться с вами. И советовал бы вам больше подумать, почитать…
— Ну, уж вы мне предоставьте решать мои дела самому и знать, что надо читать
XXXIII
— Ну, что дети? — спросил Нехлюдов у сестры, немного успокоившись.
Сестра рассказала про детей, что они остались с бабушкой, с его матерью и, очень довольная тем, что спор с ее мужем прекратился, стала рассказывать про то, как ее дети играют в путешествие, точно так же, как когда-то он играл с своими двумя куклами — с черным арапом и куклой, называвшейся француженкой.
— Неужели ты помнишь? — сказал Нехлюдов, улыбаясь.
— И представь себе, они точно так же играют.
Неприятный разговор кончился. Наташа успокоилась, но не хотела при муже говорить о том, что понятно было только брату, и, чтобы начать общий разговор, заговорила о дошедшей досюда петербургской новости — о горе матери Каменской, потерявшей единственного сына, убитого на дуэли.
Игнатий Никифорович высказал неодобрение тому порядку, при котором убийство на дуэли исключалось из ряда общих уголовных преступлений.
Это замечание его вызвало возражение Нехлюдова, и загорелся опять спор на ту же тему, где всё было не договорено, и оба собеседника не высказались, а остались при своих взаимно осуждающих друг друга убеждениях.
Игнатий Никифорович чувствовал, что Нехлюдов осуждает его, презирая всю его деятельность, и ему хотелось показать ему всю несправедливость его суждений. Нехлюдов же, не говоря о досаде, которую он испытывал за то, что зять вмешивался в его дела с землею (в глубине души он чувствовал, что зять и сестра и их дети, как наследники его, имеют на это право), негодовал в душе на то, что этот ограниченный человек с полною уверенностью и спокойствием продолжал считать правильным и законным то дело, которое представлялось теперь Нехлюдову несомненно безумными преступным. Самоуверенность эта раздражала Нехлюдова.
— Что же бы сделал суд? — спросил Нехлюдов.
— Приговорил бы одного из двух дуэлистов, как обыкновенных убийц, к каторжным работам.
У Нехлюдова опять похолодели руки, и он горячо заговорил:
— Ну, и что ж бы было? — спросил он.
— Было бы справедливо.
— Точно как будто справедливость составляет цель деятельности суда, — сказал Нехлюдов.
— Что же другое?
— Поддержание сословных интересов. Суд, по-моему, есть только административное орудие для поддержания существующего порядка вещей, выгодного нашему сословию.
— Это совершенно новый взгляд, — с спокойной улыбкой сказал Игнатий Никифорович. — Обыкновенно суду приписывается несколько другое назначение.
— Теоретически,
— Не могу согласиться, во-первых, с тем, чтобы преступники, так называемые политические, были казнимы потому, что они стоят выше среднего уровня. Большей частью это отбросы общества, столь же извращенные, хотя несколько иначе, как и те преступные типы, которых вы считаете ниже среднего уровня.
— А я знаю людей, которые стоят несравненно выше своих судей; все сектанты — люди нравственные, твердые…
Но Игнатий Никифорович, с привычкой человека, которого не перебивают, когда он говорит, не слушал Нехлюдова и, тем особенно раздражая его, продолжал говорить в одно время с Нехлюдовым.
— Не могу согласиться и с тем, чтобы суд имел целью поддержание существующего порядка. Суд преследует свои цели: или исправления…
— Хорошо исправление в острогах, — вставил Нехлюдов.
— …или устранения, — упорно продолжал Игнатий Никифорович, — развращенных и тех зверообразных людей, которые угрожают существованию общества.
— То-то и дело, что оно не делает ни того ни другого. У общества нет средств делать это.
— Это как? Я не понимаю, — насильно улыбаясь, спросил Игнатий Никифорович.
— Я хочу сказать, что, собственно, разумных наказаний есть только два — те, которые употреблялись в старину: телесное наказание и смертная казнь, но которые вследствие смягчения нравов всё более и более выходят из употребления, — сказал Нехлюдов.
— Вот это и ново и удивительно от вас слышать.
— Да, разумно сделать больно человеку, чтобы он вперед не делал того же, за что ему сделали больно, и вполне разумно вредному, опасному для общества члену отрубить голову. Оба эти наказания имеют разумный смысл. Но какой смысл имеет то, чтобы человека, развращенного праздностью и дурным примером, запереть в тюрьму, в условия обеспеченной и обязательной праздности, в сообщество самых развращенных людей? или перевезти зачем-то на казенный счет — каждый стоит более 500 рублей — из Тульской губернии в Иркутскую или из Курской…
— Но однако люди боятся этих путешествий на казенный счет, и если бы не было этих путешествий и тюрем, мы бы не сидели здесь с вами, как сидим теперь.
— Не могут эти тюрьмы обеспечивать нашу безопасность, потому что люди эти сидят там не вечно, и их выпускают. Напротив, в этих учреждениях доводят этих людей до высшей степени порока и разврата, т. е. увеличивают опасность.
— Вы хотите сказать, что пенитенциарная система должна быть усовершенствована.
— Нельзя ее усовершенствовать. Усовершенствованные тюрьмы стоили бы дороже того, что тратится на народное образование, и легли бы новою тяжестью на тот же народ.