Псы Господни (Domini Canes)
Шрифт:
Ей просто нужно идти, идти и идти… чтобы найти свою дочь.
Глава 35
…убил. Он убил их всех! Обливаясь кровью, Юрий обшаривал карманы Кабана. Деньги, обойма к пистолету, ключи… Трупы собак стыли на ветру. Пустые глазницы Кабана обметала колючая изморозь…
Он вёл машину, пока та не зарылась в снег. Бросив проклятую тачку, Юрий пробирался по снегу. Б…дь, здесь никто не ездит! Увязая в снегу, чувствуя, как становятся ватными ноги, он пёр в темноте, стараясь
Обмороженный, полумёртвый от потери крови, он вышел на спасительную околицу и потащился к мутному огоньку. Темнота и снег скрывали деревенское убожество… но оно всё равно испуганно и жалко проглядывало во всём, что ещё не занесло.
В избушке перепугались… долго расспрашивали его, кто он и откуда.
— Открывай, старая, — сказал он заплетающимся языком, чувствуя, как его по суживающейся спирали затягивает во тьму. — Подыхаю…
Деревушка не просто разваливалась — она уже почти совсем сгнила. Кроме двух старух на хрен знает, сколько километров вокруг было пусто. Бывшие скотницы, а ныне вымирающие пенсионерки, бабки Женя и Полина лечили его самогоном и какими-то припарками. Он отлёживался до весны, переболев воспалением лёгких и дожидаясь, когда затянутся загноившиеся раны. От собак всегда зараза прёт. Цапнут — до гангрены дойти может.
Старухам он сказал, что прячется от бандитов.
— Теперь одни олигархи и правят, — понимающе сказала ему бабка Женя, поджав губы. — Ишь, чего с парнем сделали!
В полубреду, он, видимо, что-то говорил, потому что старухи поглядывали на него с опаской. Впрочем, он сразу же выгреб им все деньги, какие были. Бабка Полина отмывала купюры от пятен крови.
— Держите… только про меня — никому… — бормотал он, хватаясь слабыми пальцами за морщинистые старушечьи руки, — убьют меня… запытают до смерти… никому, слышите?..
— Мы тута одни живём, — отвечали ему нараспев. — Некому нам, болезным, про тебя рассказывать. Спи… вот, выпей настойки, и спи.
Он пил вонючий самогон, настоянный на какой-то полыни, и засыпал…
Раз в две недели старухи ходили за пару километров к узкоколейке, где дожидались смешного поезда — развалюхи с тремя ободранными вагонами — ездили в Алапаевск. Покупали с пенсии сахар, крупу, подсолнечное масло… этого было мало, когда Юрий стал выздоравливать. Он злился на бабок за то, что они не хотели покупать водку — денег жалко! — и орал, что отдал им несколько тысяч.
— Ты не ори, давай! — обижались старухи. — Надо тебе, чего хочешь, купим, а на водку жаль тратить. Чем тебе наш самогон не по душе? На продажу гоним понемногу… вот, считай, та же водка и есть.
Ни радио, ни тем более телевизора не было. Б…дь, не было даже электричества.
Иногда он молчал целыми днями. Старухи не приставали. Не то побаивались, не то инстинктивно сторонились, почуяв в нём того, кем он являлся. Юрий был рад этому.
Старух он убил в начале мая, собираясь в Екатеринбург. Не ехать было нельзя. Заначка, запрятанная у надёжного человека, позволила бы исчезнуть, раствориться в стране. Старух он убил спокойно и быстро, не дав им даже сообразить, что умирают. Ну, может, баба Женя чего и
Юрия неприятно кольнуло чувство вины, — всё-таки «Женечка и Полинка, две товарки-подруженьки», как они себя звали, вытащили его с того света, — но глупые бабки сами накликали на себя беду. Он чувствовал, что старухи всё-таки поделились с алапаевскими подругами своим секретом… да им и трудно было не отвечать на вопросы, откуда у них каждую поездку лишние двести-триста рублей. Эти пенсионеры друг у друга каждую копейку замечают… вот и пришлось проломить старушкам головы. А всё из-за пенсов этих болтливых, и подозрительных, чтоб они сдохли!
Обрив голову и основательно отросшую бороду, он смотрел на себя в мутное, засиженное тараканами зеркало. Багровые рубцы пугали. Это к лучшему. Авось, Бог даст — не напорешься на братанов, кто тебя в лицо знает. А в лохматой ушанке Кабана, да ещё и с опущенными ушами, Юрия узнать будет трудно. Телогрейку, заначенную бабками, он заприметил уже давно. Ехать в Ёбург в своей куртке было ни к чему. Пистолет он, подумав, взял с собой. Опасно… но делать нечего. Случись чего, Юрий Додонов уйдёт красиво, как старый дружок Давлетшин, застрелившийся последней пулей… труп его долго гнил на кресте с вырванными внутренностями и отрезанным членом. Но Давлетшину на это было уже плевать — он ушёл!
«И я уйду», — спокойно подумал он, оттаскивая трупы бабок к заросшей ивняком яме.
В Екатеринбурге он залёг на дно. Две недели он жил у немого алкаша по кличке Стекольщик. Немой был хитёр и осторожен настолько, что даже не тронул его заначку. Заначка была целёхонькой. Время было уезжать…
Но Юрий сорвался.
По-глупому, по-детски сорвался. Нажравшись в хлам, он попёрся ночью в парк Маяковского, где подцепил какую-то пьяную шалаву лет тридцати. Возможно, он всё-таки не задушил её… хотя, кто его знает…
Пока он драл эту шлюху, кто-то, — наверняка из её дружков-алкашей, — двинул его сзади по голове…
…и на свет появился Сашка.
Дурачок.
Блаженненький, не помнящий ничего, даже своего имени…
И сейчас это было самое страшное.
Сашка внутри него кричал и плакал. Юрий не мог, не мог, никак не мог избавиться от него, от его памяти… такой пронзительной и яркой! Он хотел вырвать этого чёртового Исусика из своего мозга! Он катался по полу лестничной клетки, он бился головой о прутья перил. Он выл, он кричал, он царапал голову руками, пытаясь заглушить крики и плач…
Каждый труп, каждая жертва вставали в памяти, как поганые (нет, они несчастные!) полузабытые призраки… и пугали (нет, ему наплевать на них, они сгнили!!!) пугали его…
…он хотел вернуться и прирезать Илью, чтобы забрать себе красотку Мёрси и аппетитную Анну, и жить, как в раю, поё…вая их по очереди — он любил, когда тёлки рыдают взахлёб! — жить, уже ни о чём не беспокоясь…
… он хотел разбить себе голову о ступени, чтобы не дать себе этого сделать!