Птаха
Шрифт:
– Здравствуй, – сказал я.
Она не встала, но взлетела. И слышал звон её очелья. Я видел, как заплясало пламя.
– Я говорила тебе оставаться в покоях!
– Прости, – я повинился. Говорила, говорила. – Прости, что помешал тебе. Я должен отыскать моих людей.
– Ты встретишь их завтра. И завтра же вы покинете крепость.
– Я должен удостовериться, что они живы! Я потерял четверых. Я не хочу…
–
– Случайно, – признался я.
– Случайно, – повторила птаха. Ребенок с виду, а речи ведьмы. Жутко на такое смотреть.
– Сколько тебе лет?
– Много. Больше, чем тебе.
– Выглядишь на одиннадцать.
– В этом времени да.
– А в другом?
– А другом тебя нет.
– Но…
– Коль расскажу, отвяжешься?
Не так нужно говорить с княжичем, не так девочка-птица. Она будто не знает. Все смотрит своими глазищами да не на меня. Красивая. Волосы длинные, не прямые и не кудрявые, цвета пряности-корицы, золотятся на свету. Наши девочки тоже красивые, но она другая что ли? Точно белое южное дерево с резными листочками, с ветвями корявыми в нашем ладном северном лесу, где берёзы одни да ели. Не такая она. Не такая. Смотрю как дурак на ярмарке.
– Не расскажешь – точно не отстану.
Я улыбнулся, а она нахмурилась.
– Я умерла в семнадцать, – холодно и твёрдо отмерила птаха. Напугать решила! Ха. Я рот открыл, но она так зыркнула: – Лэя забрала мою душу в услужение.
– За что? – Человечью душу да в услужение? Не бывало такого и быть не должно. Я удивился, как удивился бы любой ребёнок. Что за глупости? – Разве можно забирать чужие души?
– Нераскаянные можно, – она опустила голову, прячась за косами. – Я русалкой быть должна. Я с обрыва спрыгнула, мальчик. Сама из жизни ушла. Сама на дно речное.
– Утопленница?
Я слышал о таких. Бабкины сказки. Мёртвые девки под водой не плавают.
– Это грех, маленький княжич. Твои добрые боги меня не простят, а Лэя простила. Дала новое тело, ворожбе научила. Я, мальчик, колдуньей родилась, люди таких не любит, не любят тех, кто отличается. Не смогла среди девок деревенских жить, не пошла замуж за косого, не выдержала, не сдюжила, отдалась воде речной. А теперь вот во дворце живу волшебным, с буранами дружбу веду. Я птица, мальчик, я дух. Я расту вместе с луной, я умираю и снова становлюсь юной. Моя кровь – серебро. Моё дыхание – ворожба. Вне дворца мне долго не протянуть.
– Это не спасение, птаха. Это плен.
–
– Навсегда?
Глупый вопрос. Теперь она меня совсем за дурака считать будет.
– До следующего рождения, – просто ответила птаха.
—Ну а звать тебя как?
Она хохотнула и отвернулась к стене.
– Имя моё звонкое, имя моё тихое. Не тебе о нём спрашивать, княжич. Не тебе горевать. Слушай, да слушай внимательно, коли хочешь из леса выбраться.
Я закивал, показывая, что весь я внимание, весь, птаха, слушаю и слышу тебя. Но что-то недоброе было в её взгляде, что-то колдовское, как шипы боярышника колкое, как зимний сумрак стылое.
– Выпустит вас Лэя. Перед самым рассветом ворота откроются. Увидишь море, как красиво бы ни было, как ни манило тихой лазурью, волнами лёгкими – к морю не ходи. Увидишь пустошь: ковыль белые стелиться, цветы весенние маки да чабрец – не иди по пустошь. Услышишь реку хрустальную резвую – упрись, что есть мочи, и носа из замка кажи. Только в лес вам дорога. Откуда вышли туда воротитесь. В самую темень без страха ступай. Я рядом буду, птицей обернусь. Я провожу тебя, княжич.
– Благодарю, птаха. Сгинули бы без тебя. Сгинули.
– Госпоже не нужна ваша смерть. Как госпожа повелит, так будет.
– Ты спасла нас, ты, птаха.
– Глупый ты, князь.
– Глупый-не глупый – какой есть. Пойдём со мной.
– Не могу. Нельзя мне от крепости далеко уходить, иначе вся ворожба Лэина выйдет и стану я мёртвой такой, какой, по твоим словам, быть и должна. – Я хотел было сказать чего, но Птаха прервала: – И госпожу предать не могу. Она добра ко мне. Нет, княжич и не проси. Проведу вас и распрощаемся. А ты коли так умён, как думаешь, возьми и забудь. Всё забудь, как и не было ни леса заклятого, ни нашей крепости.
– Ни тебя?
– Ни меня, княжич. Вам людям нас знать не положено. Всё. Спи давай. Утром путь дальний. Силы тебе нужны. – С тем она и вышла, оставив после себя терпкий папоротниковый дух.
[Артур]
Время медленно подползало к назначенным одиннадцати. Сам выбрал этот час, сам и ругаюсь. Я шёл в ванную, и долго-долго слушал как стекает вода по старым трубам, умывался горячей, умывался холодной. Уходил на кухню, ставил кофе, шёл отжиматься. Кофе сбежало, такое дерьмовое, что только на средний род и тянет. Одиннадцать. Ничего не сделано. Ноут тоскливо посматривал на меня расклеенной вебкамерой: столько лет паранойи насмарку! Аж смешно.