Птенец
Шрифт:
У Достоевского в одной из статей есть любопытное наблюдение: «Деликатная взаимность вранья есть почти первое условие русского общества... В России истина почти всегда имеет характер вполне фантастический». Обратите внимание: «почти первое», «почти всегда». Я думаю, что и сейчас это наблюдение не потеряло своей актуальности. Однако среди нынешних литераторов я не вижу никого, кто бы всерьез попытался сделать этот мотив преобладающим или ведущим в своей книге. А ведь как заманчиво! «Хорошо, если подберешь такие обстоятельства, которые способны пустить в глаза мглу».
И вот мне кажется, что пока рукопись
«Плут» — не совсем точно. Скорее мифоман. Или псевдолог.
Вот как его описывает Ганушкин.
«Чаще всего это люди, которым нельзя отказать в способностях. Они сообразительны, находчивы, быстро усваивают все новое, владеют даром речи и умеют использовать для своих целей всякое знание и всякую способность, какими только обладают. Они могут казаться широко образованными, даже учеными, обладая только поверхностным запасом сведений, нахватанных из энциклопедических словарей и популярных брошюр... Самой роковой их особенностью является неспособность держать в узде свое воображение... Лгут они художественно, мастерски, сами увлекаясь своей ложью и почти забывая, что это ложь... Лишь часть их лгут наивно и невинно, как дети... Большинство извлекает из своей лжи и осязательную пользу. Таковы многочисленные аферисты, выдающие себя за путешествующих инкогнито, значительных людей, таковы шарлатаны, присваивающие себе звания врачей, инженеров и пр., таковы шулеры и подделыватели документов...» Таковы, добавлю от себя, некоторые вожди народов.
Извините за длинную цитату — на старости лет я сделался брюзгой. Надеюсь, вы поймете меня правильно. Я далек от того, чтобы считать нашего Ваню, так сказать, типичным представителем псевдологов. Но сходство у героя рукописи есть — вы не находите?
Более того, и оставаясь таким, как в рукописи, герой мне интересен. Тут я придерживаюсь мнения, как и мои здравомыслящие коллеги: в тот самый день, когда больше не будет полунормальных людей, цивилизованный мир погибнет — не от избытка мудрости, а от избытка посредственности.
Ваш Р. Жагин».
— И последнее, Викентий Сергеевич. Инну я видел своими глазами. В каком году ее увезли за границу? И что за болезнь? Отчего она умерла? Ее неудачно оперировали?
— Бедная девочка... Точного диагноза, по-моему, так и не поставили. Предположительно: паралич нижних конечностей, еще что-то... Не дай бог видеть. У меня начиналось головокружение. Почти обморочное состояние... А Феня таскала ее, кормила, мыла... В каком году?.. Минутку... Вернулся я в пятьдесят пятом. А она... да, в пятьдесят седьмом. Иван перешел в девятый... В общем, сложная история. Я мало что знаю. Родион поднял на ноги всех влиятельных знакомых. Увы. Здешние врачи не говорили ничего утешительного, девочка угасала, и кто-то брякнул, что за границей лечат. Но ни его, ни Феню во Францию не пустили. Инну повез какой-то чекист как свою невесту — Родион доверял этому человеку... А потом, когда она вскоре там умерла... он, помню, рвался, как сумасшедший, едва не наделал глупостей... Его не пустили.
— А Феня?
— Что — Феня? Феня, как всегда, при нем. Сиделка, сестра милосердия.
— Вы ей давали читать?
— Сама прочла. У Родиона... Вот ее записочка, совсем коротенькая, хотите посмотреть?
— Непременно.
«Спасибо, Кешенька.
Рада я. Он милый. Неужели сам все придумал? Плакала, когда читала про Инночку. Слезы в три ручья. Все вспоминала.
Не могу, и сейчас плачу.
А он ее и в институт. И любовь у них, и женить-то мы их хотели. Ох, выдумщик.
А Варенька у него прелесть.
Я ему благодарна. За Инночку. За память. Так и передай. И поцелуй за меня. Отчего не пишет? Забыл совсем.
Феня».
— Он прав, в ней есть свет.
— Вы о Фектисте Кузьминичне, молодой человек?
— О ней.
— Я предполагаю, что мама Магда в рукописи — Феня, только в иных обстоятельствах.
— Ошибаетесь. Маму Магду я знал.
— Вы?.. Разрешите узнать, как, откуда?
— Долгая история.
— Удивили... А вам не кажется, что теперь моя очередь задать вам несколько вопросов?
— Пожалуйста. Только я не уверен, что смогу удовлетворить ваше любопытство.
— И это после того, как вы удовлетворили свое?
— Что делать. Я жутко скрытный. И в то же время я бы очень хотел, чтобы у вас после моего ухода не осталось в душе какого-нибудь нехорошего чувства.
— У вас действительно что-то есть от Ивана.
— Да, есть.
— Ну хорошо... Вы забираете рукопись с собой?
— Если вы не против, я ее подержу. Попробую что-то сделать. Посижу над ней, поколдую. Может быть, чуть трону — например, ей бы очень подошел прием двойной ретроспекции... Не волнуйтесь, Хохотало меня не осудит. Надеюсь, что и вы, и Феня, и Надежда — тоже. Потом, естественно, покажу вам. А потом постараюсь ее протолкнуть. Замечательное словечко «протолкнуть», вы не находите? Как будет, никому не известно. Один мой товарищ говорит, что сейчас над входными дверями издательств надо бы повесить такое объявление: «Рукописи, которые не горят, — не принимаются».
— Остроумно... И мой второй вопрос. С него надо было бы начать, но еще по вашему письму я понял, что человек вы действительно скрытный и почему-то не хотите, чтобы я вам его задавал. Верно?
— Верно.
— И тем не менее. Кто вы? Как вас зовут?
— Хорошо. Вам я откроюсь. Мое настоящее имя — Спиридон Бундеев.
1982 г. Предзимье
Псевдологи и мифоманы решают все.