Птица на изгороди
Шрифт:
– Но позволь, дорогой Кнут, человеческое общение – это же путь развития мировой истории, – возразил пастор.
– Не верю я в мировую историю, – сказал старик. – Это еще одна из побасенок. Все, что выражено словами, вызывает у меня подозрение. Я предпочитаю слушать журчание ручья.
– Во что же ты тогда веришь, Кнут?
– Мне вполне достаточно щебета и чириканья птицы, что прилетает сюда ко мне на изгородь, можете не сомневаться. Она знает все, что нужно знать о мире. Все, что нужно, чтобы жить на свете. И никто не может рассказать больше ее. Я верю в птиц. Пожалуй, настанет время, когда люди
– Но теперь, когда твой конец близок и святая церковь предлагает тебе все, что она может даровать душе, что ты скажешь теперь? – допытывался пастор.
– Я одного хотел, – начал старик, – скрыться от людей. Потому и считаю, что те несколько лет, которые я прожил здесь, я находился в царствии небесном. Но наступает день, когда человек жаждет распрощаться с птицами, с небом, богом и всеми ангелами, и вот такой день наступил для меня. И день этот не так уж плох.
Один из посетителей тотчас ухватился за эту ложь:
– Наконец-то нашелся человек, которому не страшно помирать!
– Представляю, как безрадостно было твое существование, бедняга, – вставил другой, поеживаясь, словно мороз пробежал у него по спине.
– Ну зачем же торопиться с такими заявлениями, – возразил старик. – Тот, кто слушает ручей, вряд ли что почерпнет из ваших разговоров. Один солнечный день – и человек забывает о долгом дождливом лете. Птица, сидящая на изгороди, весной поет день и ночь, и так два с половиной месяца кряду. Остаток года – всего лишь отголосок весны. День измеряется часами и минутами, но из всех минут самая блаженная та, когда усталый человек засыпает, – пусть даже эта минута быстротечна и уходит никем не замеченной. Что ты там написал, пастор? Написал он там про землю и дом? Меня что-то клонит ко сну.
– Не кажется ли тебе, мой дорогой Кнут, что все это не слишком разумно? – спросил пастор. – Ну к чему тебе морочить всем голову и подписывать бумаги насчет этой хижины и насчет земли, которую ты покинешь и до которой тебе нет никакого дела? Разве тебе не все равно, что с этим станется? Не лучше ли в последние минуты подумать о царствии небесном, о грядущей вечности?
– Может статься, что наш земной мир всего-навсего сущий вздор, – сказал старик. – Но как бы там ни было, я привык рассматривать его как неизбежный факт. Потому и предпочитаю оставить завещание, прежде чем отправлюсь к праотцам, а то как бы не опоздать. Так вот, мои семнадцать овец…
Но пастора сбить нелегко. Он упорно стоял на своем:
– Плохой бы я был пастор, дорогой Кнут, если бы не попытался в эти последние минуты пробудить в тебе хотя бы слабый проблеск симпатии к истинной вере. Я думаю, всем нам от этого стало бы легче, Кнут.
– В молодости я любил читать книги. Тогда я верил в семь догматов церкви. Но догматы рухнули один за другим, не выдержав столкновения с фактами. А теперь ты пожаловал ко мне с восьмым. Факты изгоняют любую веру. Я сыт по горло людской болтовней. Вот уже добрых пять десятков лет я не открывал книги. Давай-ка лучше вернемся к делу и запишем, как распорядиться этими несчастными семнадцатью овцами, которых я считаю своими.
Пастор что-то забормотал, проглотил слюну и, собравшись с духом, снова принялся за свое:
– А тебе не
– Я верю в мир без всяких верований. И хватит об этом, – отрезал старик. – Я всегда старался остаться самим собой и не поддаваться той чепухе, которой потчуют людей в обществе.
– А ведь прежде ты ходил к мессе на рождество, – заметил пастор.
– Птица на изгороди поет день и ночь два с половиной месяца кряду, а потом умолкает и сама начинает слушать. Праздник еще не окончен. Осень давно уже вступила в свои права, а птица сидит на изгороди и слушает эхо песни. Как знать, быть может, ото поважнее самой песни. Я тоже слушаю, братцы, хотя и зарылся в свое логово.
– Иные добрые верования присущи всем людям от рождения, – сказал пастор. – И есть существа, которые с незапамятных времен хранят верность человеку. Взять, к примеру, корову, которую иногда называют кормилицей человечества. Несмотря на все великие достижения науки и философии, она из поколения в поколение продолжает давать нам молоко все тем же старым, хорошо известным способом, мыча при этом изредка. Или церковь, многие называют ее царством небесным на земле. Человеческое знание претерпевает поразительные изменения, а таи господствуют те же псалмы, которые мы с тобой пели еще в детстве.
– У меня никогда не было коровы, – возразил старик. – Коровье молоко для телят. И меня тошнит, когда я вижу, как суют грудь младенцам. А вот эти семнадцать овец, что ты там ни говори, моя собственность, и я распоряжаюсь прирезать их, как только они вернутся с пастбища. Пусть пойдут старой Бьяме на пропитание. Она ведь давно живет у меня в хижине. Вот это обязательно запиши.
Делать нечего, пастор принялся писать.
Из-за приотворенной двери донеслось бормотание:
– Ну вот еще что надумал, этого только не хватало! К чему это убивать овец ради меня? Крепких хозяев в приходе и так хватает. Ничего мне не надо.
Никто на ее слова не обратил внимания. Упрямец Кнут завершил дело следующей фразой:
– Вот сейчас постараюсь нацарапать свое имя, а там и окочурюсь.
Сформулировать подобное завещание оказалось непросто. Отцы закона раза два-три рвали написанное, пока наконец не составили небольшой текст, но и тот, по-видимому, не вполне удовлетворял их. Потом прочитали документ. В нем говорилось, что ветхий жилой дом завещателя после его смерти надлежит уничтожить. Земля же, согласно закону, поступит в распоряжение государственных организаций. Овцы с меткой завещателя – в момент написания завещания они находятся на пастбище в горах – перейдут в собственность экономки завещателя.
– Гляди-ка, я вдруг стала экономкой! Какая из меня экономка? Я даже служанкой никогда не была. Никчемная я бедолага, – раздалось из-за полузакрытой двери.
– Бьяма? – Мужчины посмотрели друг на друга. – Да как же полностью зовут старуху?
За дверью вновь послышалось бормотание:
– Как там меня зовут! Никак и не зовут. Бьяртмей Йоунсдоттир. Стыдно такое имя поставить на бумагу…
Мужчины еще раз перечитывают документ завещателю. Он им явно доволен. Затем они приподнимают его высохшее, как старая кожа, тело и держат под руки, пока он ставит свое имя под завещанием.