Птица
Шрифт:
– Да нет, что ей сделается. Москва как Москва. Дома повыше, улицы почище, а всё остальное как здесь. Только у вас пробок нет.
– Да ладно, то же самое. Все бабки себе огребли и сидите на них. Я не про тебя, конечно.
– А я, Толя, по делу пришел.
– По делу?
– Знаешь, что с Виталиком случилось?
– Как не знать.
– Я хотел спросить твое мнение – кто это мог сделать и, главное, зачем.
– Тебе действительно интересно? – Пухлый ухмыльнулся.
– Да, а что тут такого?
– Ты ведь знаешь, что Птица – торчок.
– Да.
– И не знаешь, как умирают торчки. Нашли его в Балке, с пробитой башкой. Полные карманы шприцов. Варианта два: либо свои же замочили из-за дозы или по кумару, либо шпана –
– То есть у вас это две основные версии…
– Какие версии! Ты детективы не смотри на ночь. Никаких версий нет. Дело – глушняк. Я тебе честно скажу – если бы они его поаккуратнее ударили, мы бы судмедэкспертов уговорили написать, что помер от передозы. А так только статистику нам, гад, испортил.
Я вдруг разозлился.
– Пухлый, ты чего? Это же Птица! Это Виталик! Ты что – забыл? Как в пробки вместе играли, как мульты смотрели, как на помойку ходили, как водку нам дядя Вася покупал, как на гитаре он тебя учил играть. Ты ведь бабу первую трахнул после того, как песни ей пел в Новый год – которым тебя Птица научил! Это друг твой, Пухлый! И мой друг! И такого у тебя и у меня никогда не будет! Статистика, твою мать. Тебе его не жалко?
– Эй, эй, не ори. Не на сейшене. Мне его жалко было десять лет назад, когда он торчать начал. Когда я его первый раз забрал и в КПЗ посадил, чтобы он переломался. А через месяц он снова заторчал. И я уже ничего не мог сделать. Потому что если человек себя убить хочет, он себя убьет. Сансара такая. Ты хоть понимаешь, что столько они не живут вообще. Это чудо, что только сейчас. Реально он давно уже был труп. И вообще, кто бы тут о дружбе говорил. Сидел там в своей Москве, а мы тут в говне ковыряемся. Раз друг такой, так приехал бы раньше и помог.
Мы замолчали.
– Ладно, Толян, извини. Погорячился.
– Да херня, бывает.
– Слушай, но вообще шансы-то есть поймать этих уродов?
– Честно?
– Да.
– Нет. И не потому, что нельзя, а потому, что искать никто не будет. Ты обо мне плохо не думай. Я как узнал, сразу всех наркомов, кто с ним был знаком, перетряс. Они обычно быстро колются. Но никто – ни сном ни духом. И вообще были на Сортирах в тот день, и свидетели есть. Один он в Город поехал, и в Балку один ушел. Теперь следствие будет заниматься. А у следователя таких дел штук двадцать, и план по раскрываемости. И следователь выбирает единственно правильный путь для своей личной задницы: берет то, что реально хоть как-то раскрыть и до ума довести. А чтобы это дело попробовать раскрутить, нужно всё бросить и только им одним заниматься. И то без гарантии. Но это не в моей власти. И даже не во власти начальника УВД. Потому что так просто не бывает.
– То есть ты хочешь сказать, что раскрыто оно не будет.
– Почему? Может, и будет. Кто знает. Но только чисто случайно. Если мы возьмем жулика по какому-то другому делу, а ему вдруг в рай захочется, и он устроит нам массовое покаяние. Так тоже бывает. И нередко. Сансара такая.
– Карма.
– Что карма?
– Карма, а не сансара. Карма – это судьба, а сансара – это что-то другое.
– А не один ли?
– Тоже верно. Слушай, а ведь начальником РОВД вроде был твой дядя. Он еще работает?
– Нет, помер.
– Жаль. Хороший был мент. Честный.
– Хороший мент честным не бывает.
– Ну ладно, Толян, пойду я. Давай только, если жулик вдруг сойдет с ума и решит исповедаться, ты меня наберешь.
– Договорились. С тебя тогда пузырь. Но не надейся особо.
Я вышел из РОВД и побрел по какой-то улочке в тени тачанских тополей, огромных, как баобабы. Воздух пах вечерней травой – позабытым, вечным запахом наступающего лета. Несколько минут – и я вышел на Советский проспект. Он шел прямо по вершине холма, и дорога медленно поднималась к горизонту, обнимая горб земли. Странно, но ни прохожих, ни авто на проспекте не оказалось. Лишь где-то вдали тень
Мне нечего больше делать здесь. Всё оказалось не так. Слишком не так. Непривычно не так. Я привык рассчитывать всё точно и почти никогда не ошибался. Московская жизнь была похожа на программу: нажимаешь привычную комбинацию клавиш – получаешь нужный результат. Если комбинация неизвестна, ее можно подобрать. Главное знать, что все программы, как цыплята-бройлеры, вышли из одного яйца. А может, мне просто всегда везло? Но почему тогда не повезло сейчас? Виталик не дождался всего несколько часов. Несколько часов, которые бы подарили ему новую жизнь, позволили бы вырваться из – тут я вспомнил – колеса сансары. А мне дали бы… Что бы дали мне? Может, успокоили не совсем заснувшую совесть. Может, новый смысл. Теперь уже не узнать. И всё из-за каких-то неведомых отморозков, скорее всего, не слышавших ни одной песни Птицы. Конечно, Пухлый прав. Смерть Витали была случайной, нелепой, неожиданной закономерностью. Логичным финалом, концом компьютерной игры тачанских наркоманов. Которую судьба-вирус забросила на мой ноутбук через USB-порт ностальгии: на, получай, – две мечты не сбываются. Ты и так получил достаточно, выбравшись отсюда. Захотелось поиграть в фею-крестную? Многовато чести. Здесь фея приезжает на тонированной черной девятке с белым порошком в кармане, если, конечно, есть кэш. Или ангелом-избавителем приходит с обрезком трубы в полынном бурьяне за городом.
Нет. Так не пойдет. Всё просто, слишком просто. И очень удобно для того, чтобы забыть про Птицу и его песни. Что говорила эта девушка, бывшая Витали? Они убили его. Кто такие они? Пухлый не будет выяснять. Он слишком хорошо всё знает. И слишком не удивляется всему. Может, всё было именно так. А может, и нет. У меня слишком мало фактов, чтобы судить. В конце концов, отпуск. Есть месяц свободного времени. И я потрачу его на то, чтобы закрыть эту тему в своей жизни навсегда. Я вдруг понял, что не успокоюсь, если уеду прямо сейчас и буду ждать результатов расследования. Их просто не будет.
Я сам найду убийц Птицы.
Глава 5
– Здравствуй, Иван.
Я протянул руку. Ваня секунду помедлил, вздохнул и протянул свою. Чужие косточки неприятно хрустнули в моей ладони – священник не ответил на рукопожатие и чуть поморщился. А что он хотел? Не целовать же руку бывшего одноклассника.
– Не называй меня Иваном. Я теперь Георгий. Отец Георгий.
– Уже отец? – я не сдержался и хрюкнул. – Поздравляю.
– Ты неправильно понял. Я монах. Иеромонах. Зачем пришел?
– Поговорить. Пойдем в машину?
Иван посмотрел на машину за моей спиной, и в его глазах мелькнуло оживление. Ну а какой мужик не хочет хотя бы посидеть в такой тачке?
– Нет, братия не поймет. Пойдем лучше в кедровник.
Мы миновали вертушку своего рода проходной и вышли в монастырский двор. Я с трудом узнавал внутреннее пространство. Мы часто бывали здесь сразу после того, как тюрьма переехала в новое здание. Тогда во дворе громоздились останки ЗИЛов и УАЗов, ржавые механизмы непонятного назначения, мотки колючей проволоки. От храма оставались только стены. Крыша провалилась еще до отъезда тюрьмы. Я слышал, что кому-то из тюремного начальства пришла в голову идея сделать в церкви кинозал. Вместо иконостаса натянули экран, поставили проектор, но смотреть кино мешали железные стяжки, идущие от стены к стене. Они отражались на экране черными горизонтальными полосами, и тюремное начальство решило их спилить. То, что стяжки удерживали трехсотлетние стены, поняли лишь после того, как во время просмотра ленты «Ленин в Октябре» на зрителей рухнул центральный купол. Почти все, кто смотрел фильм, погибли.