Птицеферма
Шрифт:
— Что? — передразнивает Ник, делая невинные глаза.
— Что значит — отнесу? — возмущенно хмурюсь. — С какой стати в единственном числе?
— А какой смысл мокнуть обоим? Ты видишь, что там творится, — кивает в сторону недавно закрытого окна.
— Тогда почему бы к Дэвину не сходить мне? — задаю, как мне кажется, логичный вопрос.
Ник язвительно приподнимает бровь.
— Ты всерьез полагаешь, что я лягу спать, пока ты шастаешь в темноте и под дождем?
— Ты мне не нянька, — напоминаю.
— Я тебе прежде
Погода за окном действительно лютует. Ветер воет и бьет струями дождя в окно.
Малодушно хочется предложить вообще никуда сегодня не ходить и переждать нашествие стихии. Но Дэвин там один, и он в очень плохом состоянии.
Сдаюсь. Подхожу к шкафу, копаюсь на полке.
— Держи, — вручаю Нику найденные предметы. — Отнеси ему фонарик и зажигалку.
Напарник улыбается. Не победно — одобрительно.
Ник уходит, а я, как послушная девочка, ложусь в постель. Хотя когда я была девочкой? Сколько мне? Тридцать два года, тридцать три? Не помню.
Стоит подумать даже о такой мелочи, как собственная дата рождения, виски тут же стискивает словно железным обручем.
Проклятый слайтекс.
Вколоть бы полную дозу этой дряни тому, кто придумал стирать память заключенным. В правительстве любят инновационные идеи. Проверили бы последствия этой отравы на себе, а потом бы подписывали документы.
Постель пустая и холодная. Сна ни в одном глазу, несмотря на усталость.
Промаявшись не меньше часа и начав основательно переживать, почему Ник не возвращается, встаю, набрасываю на плечи теплую кофту и выхожу из комнаты.
В коридоре отчетливее слышен стук капель по крыше.
Давно не было такого ливня. Даже в тот день, когда я улетела с крыши, стихия и то бесчинствовала не так люто.
Влажно и холодно. Ежусь.
С одной стороны, понимаю, что Ник не просто так сбегает туда и обратно, но и наверняка задержится с Дэвином, попытавшись выудить у того еще какие-то сведения. С другой — мне неспокойно.
Дождь дождем, но поблизости по-прежнему могут ошиваться те, кто связан с добычей синерила. Столкнувшись ночью с жителем Птицефермы, они не станут церемониться, как это уже однажды случилось с Чижом. А Ник один и без оружия.
Помочь ничем не могу, но и спать не получается.
Дохожу до входной двери. Щеколда сдвинута. Ник ушел через окно, а это значит, что на улице кто-то еще. Скверно — как бы они не столкнулись.
Однако тот, кто вышел за дверь, обнаруживается уже на крыльце — на верхней ступени, укрытой от проливного дождя навесом, сидит, завернувшись в одеяло, Олуша. По габаритам девушку легко узнать даже со спины, несмотря на то, что из-под складок одеяла видна лишь взъерошенная черная макушка.
Полуночница вздрагивает от скрипа двери и резко поворачивается.
—
И ни агрессии, ни ненависти во взгляде, которыми она непременно одаривала меня в каждую встречу после того, как я отказалась убивать ради нее Момота.
— Бессонница, — отвечаю.
Правдоподобнее было бы сказать, что я направляюсь в туалет, но тогда пришлось бы выходить под дождь. Я сама толком не знаю, зачем вышла на улицу — скоротать время?
— Гагара, посиди со мной, — девушка выпутывает тонкую руку из своего импровизированного кокона и протягивает мне.
Мне не по себе.
— Я лучше пойду, — говорю, берясь за дверную ручку.
Коротать время в компании Олуши у меня желания нет.
— Пожалуйста, — передо мной снова та самая Олуша, которую я жалела и которой искренне сочувствовала, — удивительно юная для этого места, робкая, ранимая.
Только теперь я знаю, что все это маска.
— Нет.
— Не простишь?
— Нет, — повторяю еще раз.
Такое не прощают. Той Олуши, которой мне хотелось помочь, больше нет. Вернее, ее и не было никогда, просто девчонка — хорошая актриса.
Тяну дверь на себя, на полном серьезе намереваясь уйти и дождаться Ника в комнате, как, собственно, и договаривались.
— Я беременна!
— Что? — оборачиваюсь. В первый момент мне кажется, что это глупая шутка, розыгрыш.
— Беременна, — повторяет Олуша; крепче обнимает себя руками, подтягивает одеяло до самого носа, шмыгает.
Таким ведь не шутят, правда?
— Как такое может быть? — все еще не могу поверить.
— Не знаю, — бросает Олуша с каким-то остервенением. — Сова говорит, что такое бывает, противозачаточные имплантаты сдвигаются, портятся. Их же по инструкции нужно проверять каждые два года.
— Сова? Сова в курсе?
— Угу, — прячет лицо в одеяле.
Отпускаю ручку двери.
— От Кулика?
Или от Момота? Или не успела бы узнать, если от Момота? Я в этом ничего не смыслю, но от Дергача бы точно не успела.
— Наверное, — шепчет Олуша.
Похоже, не я одна не разбираюсь в сроках для определения отцовства.
— А что Сова? — я настолько растеряна этой новостью, что способна выдавать только такие короткие фразы.
— Сказала признаться во всем Филину. Иначе она сама, — уж очень сомневаюсь. — А я боюююююсь, — и заливается слезами.
Филин велит делать аборт — процедуру, от которой в цивилизованном мире практически полностью отошли ввиду широкого применения противозачаточных имплантатов, которые ставят девочкам с первой менструацией, прерывая ее до тех пор, пока женщина осознанно не решит завести ребенка. И, честно говоря, в данном случае меня больше волнует не моральная составляющая, а то, что здесь нет ни соответствующих специалистов, ни аппаратуры для подобного.
— Ты хочешь оставить ребенка? — спрашиваю осторожно.