Птицы в небе
Шрифт:
И выстрелил.
– А! – взвизгнул голос. – Не стреляйте! Да, я ошибся! Нет здесь никакой девчонки!
Игнатьев молчал, лишь щёлкнул затвором. Видно было, как стрелявшие один за другим отползают, кто на карачках, кто задом пятился.
– Не стреляйте! Вы не пожалеете, господин Игнатьев! Не стреляйте!
Голос становился всё тише.
Игнатьев выбрался наверх. Через некоторое время его лицо опять показалось в проёме люка.
– Не бойся, они ушли! – сказал он. – Но лучше оставайся пока там.
Саша стояла некоторое время неподвижно. Глаза привыкли к темноте, еле разгоняемой светом из люка.
Кажется, прошла целая вечность, и Саша уже двинулась по проходу к лестнице, когда в просвете люка опять появилось хмурое лицо Игнатьева. Он молча спустился и вытянул со стеллажа справа кирку и лопату, подобрал брошенные им сапоги. Старые, стоптанные. Сбросил носки, больше походившие на комья грязи, и, торопливо натягивая сапоги, хмуро глянул на девушку. Та в ожидании смотрела на него.
– Побудь здесь, – сказал он. – Здесь теплее. Можешь зажечь свечи.
– Я не хочу быть одна.
– Ничего не поделаешь, – тихо сказал Игнатьев, – мне надо вызвать полицию, погиб мой друг.
Вытащил пару одеял с топчана, потянул кусок брезента откуда-то из угла. Саша молча забрала у него одеяла. Они поднялись наверх.
Игнатьев оружие собрал в кучу – пять винтовок, три обреза, четыре кастета, пять ножей. Всё это лучше закопать, чем полиции объяснять, откуда оно здесь.
Возле трупа, обгоревшего и страшного, Игнатьев стоял долго, опёршись о лопату. Помотал головой, потёр лицо ладонями.
– Это Илья. Сгорел. Наверное, как всегда, уснул в гондоле. Он всегда… там спал. Я бы его не узнал, если бы не часы, – хрипло сказал он и принялся стелить брезент, на него постелил одеяло и остановился: – Господи, что я делаю, нельзя ведь его трогать до приезда полиции…
Почерневшая луковица часов буквально вкипела в обугленное тело. Саша тихо заплакала.
Игнатьев некоторое время растерянно рассматривал окрестности, хмурясь и щурясь на хлопья снега, летевшие в лицо, и будто не видел ничего. Потом заторопился, укрыл погибшего одеялом и, потерев ожесточенно замерзшие ладони, собрал оружие во второе одеяло. Потащил куль в сторону к кустам, тянувшимся вдоль поля – здесь весной не распашут землю. Он слышал, как Саша молча взяла лопату и кирку и потянулась за ним.
Копать сначала было тяжело – сильно кружилась голова. Игнатьев кривился от боли, которая тюкала и тюкала в такт движениям. Комья сырой земли липли к лопате, грязное месиво с трудом подавалось.
Снег валил стеной, укрывая чёрный остов дирижабля, видневшийся смутно невдалеке.
Закопав оружие, Игнатьев ушёл в посёлок за полицией. Саша спустилась в подвал, время тянулось очень медленно. Она вставала, принималась кружить по подземелью, чтобы согреться.
Но всё-таки полиция оказалась расторопнее, чем обычно, заявление о поджоге и гибели друга от сына Михайлы Игнатьева как никак. Сынок конечно со странностями, но, может так статься, что ответ держать-то придётся перед отцом.
Походили, с сомнением оглядывая пожарище. Фотограф мелькал вспышкой. Составили протокол. Дело уже было к вечеру, когда увезли Илью. Городовой поехал в деревню, искать свидетелей. Игнатьева забрали до выяснения обстоятельств.
Отпустили часов через шесть, уже под вечер. Игнатьев рассказал, что Илья жил у него, что про его родителей
Игнатьев вернулся к ночи. Снег перестал идти, похолодало. Земля схватилась стылой коркой.
3. Тесак на коленях
– Единственное, что в подвале есть из еды, – сказал Игнатьев, – это бочка солонины в погребе, вино, кстати, очень неплохое, и мешок картошки. Благодаря Илье.
И посмотрел на Сашу.
– Замёрзла, – сказал он.
Она кивнула. Потом нерешительно сказала:
– Я боюсь возвращаться назад.
– Не возвращайся.
«Словно напрашиваюсь, чтобы остаться. Что он подумает?»
– Мне бы только переночевать! – пробормотала она.
– Ночуй, сколько хочешь, – отрезал Игнатьев, пошарил на стеллаже возле входа, зажёг свечу и хмуро улыбнулся: – И хватит об этом, неужели ты думаешь, я тебя прогоню? Даже не надейся.
Отвернувшись, он присел на корточки и открыл кованую дверцу железной печи. Печка была удивительно хороша и казалась здесь, в этом подвале, лишней. Бока, покрытые вязью чугунного литья, с крапинами самоцветов, в полусумраке отливали холодным блеском. Узенькая и аккуратная, башенкой, она высилась метра на полтора от пола, имела три маленькие дверцы – одна под другой.
– Лучше перенеси свечу поближе, – сказал Игнатьев, и Саша обошла его со свечой в руках.
– Красивая, – сказала она.
– А! Из дома привёз, – улыбнулся Игнатьев, – мать настояла. Кажется, разве такая может обогреть зимой целый ангар. Но когда разгорится, жар от неё немалый. Наверху, в ангаре, у меня было газовое отопление. И здесь трубы проведены, – он кивнул куда-то в темноту, сунул ещё одно поленце в узкую дверцу, продолжая говорить: – Не очень удобная, зато быстро растапливается. И, пока котёл и трубы не проверю, газовую горелку запускать опасно. Снимай пальто, оно совсем мокрое, возьми свечу и вон там, в шкафу, ищи сухое. Бери всё, что хочешь, – крикнул он ей вдогонку.
Саша прошла к противоположной стене. Стеллажи у входа перегораживали подвал надвое. Большое помещение тянулось почти до самого конца бывшего ангара. Стены обшиты тёсом. Пол покрыт широкой двухдюймовой доской. Стеллажи вдоль стен. Заваленные оружием всякого калибра, молотками, пилами, долотами, свёрлами, паяльными лампами, обрезками металлических труб разного диаметра, листами железа и прочим, они «съедали» собой всё пространство, оставляя лишь малую часть у второго из трёх имевшихся люков.