Птицы войны
Шрифт:
Ярвинен в раздумье схватился за подбородок. Молодые репортеры любили тайком передразнивать эту его привычку мять и трогать пальцами щеки, словно проверяя, хорошо ли он выбрит.
— Шведы искали свой пропавший самолет-разведчик, — вдруг произнес глуховатым голосом фотограф Саволайнен, до этого молчавший.
Линд и Ярвинен удивленно переглянулись.
— Их самолет потерял связь и пропал в этом районе над Балтикой два дня назад, 13 июня.
Словно купаясь в морском отсвете бирюзовой блузки, Лемпи захлопала белесыми ресницами.
—
Саволайнен отложил пачку фотографий, которые перебирал, словно карты таро.
— Мне звонила Хильда Брук, журналистка из Стокгольма. Была у нас на практике в прошлом году.
— Да, помню! Такая, в штанах, с короткой стрижкой, — оживился Ярвинен.
— Фигурка — отпад, — себе под нос, но довольно внятно пробормотал Ранта. Лемпи скривила губки, выражая свой скепсис в отношении этого утверждения.
— Брат Хильды, инженер-радиотехник, работал на военном аэродроме, — продолжил Саволайнен. — В ночь на 13-е он вышел на смену, на другой день не вернулся домой. Вроде бы, они испытывали какое-то новое оборудование… Радиолокаторы или что-то в этом роде. Возможно, американские.
Повисла пауза, Ярвинен отчаянно чесал подбородок пятерней.
— Но Швеция — нейтральная страна! Ты думаешь, они пустили американцев на свой борт, чтобы слушать территорию Советов?
Матиас Саволайнен пожал плечами.
— Ничего я не думаю. Знаю только, что брат Хильды не вернулся домой. И шесть других радиотехников, штурман и пилот, тоже не вернулись к своим семьям.
Ярвинен набычился, уставясь в одну точку, — верный признак, что решение будет неожиданным, но окончательным и не подлежащим обсуждению.
— Вот что, Матиас, позвони этой Брук. Пусть приедет.
Линд оживился.
— Если сделать материал — будет бомба!
Ярвинен вздохнул.
— Дело рисковое, большая политика… Но мы постараемся что-то узнать. Запросим Москву через руководство Компартии… Только ничего не обещай.
Кивнув, Саволайнен взялся за фотографии, а Ярвинен повернулся к Линду.
— Дьявол побери, так где твой обзор воскресных ярмарок, который ты мне обещал еще во вторник?
* * *
Бум-бом, бум-бом. Дождь стучал по жестяному подоконнику, словно траурный барабан. За окном был виден шпиль древнего собора, площадь с торговыми навесами, мокрые кусты.
Девушка двадцати двух лет в зеленом джемпере, с рыжеватыми, коротко стриженными волосами, с бледными веснушками на щеках и переносице, говорила по телефону. Голос звучал устало и раздраженно.
— Я журналист, Хильда Брук. По поводу пропавшего самолета…
И снова ей отвечали формальной, ничего не значащей фразой. «Мы не занимаемся этим вопросом». Или: «У нас нет информации». А чаще всего: «Звоните в другое ведомство».
Эта уклончивость возвышалась над ней, словно глухая стена, бетонное цунами.
— Что значит «нет информации»? — кричала в отчаянии Хильда. — Я звонила везде, мне дали ваш номер!.. Мой отец был депутатом парламента!
— Нет, это не к нам.
— Но самолет не мог просто так исчезнуть! Вы должны сказать, что там произошло!..
И снова в трубке длинные гудки, и траурный дождь за окном — бум-бом-бум-бом…
Мать, растерянно озираясь, словно потерявшаяся девочка, зашла в комнату.
— Хильда, ты узнала, почему он полетел на этом самолете? Ведь он не летчик, он просто инженер… Он чинит рации в диспетчерской.
Они с матерью будто бы поменялись местами, пришел черед дочери заботится, опекать, решать проблемы. Хильда нахмурилась, возвысила голос.
— Мама, нельзя сдаваться! Я добьюсь, я все узнаю! Я пойду к премьер-министру!..
Потоптавшись в комнате, словно не найдя того, что искала, мать отрешенно повернулась к двери.
— Отец так любил Томаса… А теперь его нет на свете. Его больше нет…
Звук рыдания надрывает душу, но вдруг звонит телефон, и Хильда бросается к аппарату одним прыжком, как зверь к добыче, хватает трубку.
— Да, слушаю, Хильда Брук! Что?! Хельсинки? Саволайнен?..
У вдовы Брук глаза как дождевые капли — серые, прозрачные, с дрожащим в них отражением комнаты. Ей всего пятьдесят два, но у нее больное сердце, она едва оправилась после смерти мужа, известного политика и журналиста. Секундная вспышка надежды погасла, нет сил больше плакать, она вышла на кухню, машинально поставила пустой кофейник на плиту.
— Мне нужно быть с мамой, — слышится голос Хильды. — Ну хорошо, я с ней поговорю. Я постараюсь приехать…
Вдова Брук открыла холодильник. В голове рассеянно мелькали мысли: «Томас пьет кофе со сливками. Нужно пойти на рынок, взять хорошие сливки. И зелень, и немного козьего сыра. Магазинные продукты все же не те, в них мало вкуса, только красивая упаковка».
В ту же секунду она понимает: нет смысла идти на рынок за сливками. Томаса больше нет.
* * *
Степан Касьянович Шимко так и ходит в выцветшей гимнастерке, будто только вчера уволился в запас. Ему под семьдесят, на фронт не взяли, но всю войну в учебке старик готовил снайперов, и кое-кто из них прославился, попал в газеты.
— Спокойней, Лёша, мягче. Кисть не напрягай.
Говор у Шимко южнорусский, звучит в голосе ласковость днепровской ночи, будто видишь дивчат и хлопцев, идущих с гулянки пыльным проселком, слышишь запах дымка, что поднимается над костром, над крышами белых мазанок.