Пучина
Шрифт:
Погуляев. Ездил с одним богатым семейством в учителях. Мальчик-то в университет поступил, я и остался без места.
Кисельников. Что ж, хорошо за границей-то?
Погуляев. Еще бы! И жить хорошо, а учиться, так раздолье; просто кабы деньги, опять бы поехал.
Переярков. Сейчас я его. (Погуляеву.) Да-с! За границей! Что же там, реки сытовые, берега кисельные?
Погуляев. Нет, этого нету. И птицы Сирен не видал.
Переярков.
Боровцов. Поедем; и я с женой поеду.
Глафира(Погуляеву). Это должно к стыду к вашему приписать, что вы семейных людей, обязанных, смущаете.
Переярков. Да-с, а мы вот не поедем.
Погуляев. И прекрасно сделаете.
Переярков. И почему мы не поедем, вам этого не понять-с. Вот почему-с: во-первых, Замоскворечье – моя родина, а во-вторых, у нас промежду собой нежность есть; все мы всегда вместе, вот и теперь – сидим, играем, чаек пьем, а может быть, и ромцу подадут, дружески, приятельски, – вот где рай-то! а не за границей. Тихо, смирно, благодушно, душа в душу.
Турунтаев. А ты что к нему в карты-то смотришь! Вы и так прошлый раз меня ограбили, восемь гривен кровных отняли. Ты что ему больно подслуживаешься, уж не банкротиться ль он задумывает?
Боровцов. Ты очнись. Типун бы тебе на язык-то. Я с тебя за эти слова бесчестье потребую.
Турунтаев. Держи карман-то! Велико тебе бесчестье! Вам, аршинникам, обанкрутиться-то, что нашему брату рюмку водки выпить.
Переярков. Говорил бы кто, да не ты. Кашей бессмертный! Ты сирот грабишь, закладами только и живешь; по десяти процентов в месяц берешь. У тебя и квартиры-то нет, чулан один для складу вещей, – ни ложки, ни плошки нет, – ты по должникам пить-есть ходишь.
Турунтаев. Хожу. А ты конкурсами только и живешь, – день-то плутничаешь да фальшивые документы составляешь, а вечером собираешь к себе несостоятельных да садишься с ними по большой в карты играть; они тебе нарочно проигрывают, чтоб только в Сибирь нейти. Тем ты и состояние-то нажил.
Переярков. Уж ты судился за лихвенные-то проценты.
Турунтаев. А ты от своего имени прошений не смеешь писать, – всем сенатом ябедником признан, и в газете публиковано.
Переярков. Процентщик! Кащей! Иуда!
Турунтаев. Вор, денной вор!
Боровцов. Что ж ты лаешься-то!
Турунтаев. А ты что, аршинник!
Погуляев. Вот тебе и душа в душу.
Кисельников. Папенька, Господи, что же вы это! Оставьте, пожалуйста! Играйте!
Турунтаев. Не хочу я с мошенниками играть.
Кисельников. Ну, сделайте милость, помиритесь.
Погуляев. Прощай, брат.
Кисельников. Нет, постой, погоди! Ах, Боже мой! Ах, какое несчастие! Папенька, как же это
Боровцов. Ну, будет! Пошутили, да и будет. Садитесь играть.
Турунтаев. Садитесь! Пересдать карты, тогда я сяду.
Переярков. Ну, пересдать, так пересдать. (Пересдают.)
Боровцов. Кирюша, ты в самом деле нас ромком бы попотчевал.
Глафира(подходя к Кисельникову). Где ром-то? Где ром-то? Да и деньги-то есть ли у тебя? Ах ты, мучитель! Вылетело у тебя из башки-то, что ром для тятеньки первое удовольствие. Так-то ты об моей родне-то помнишь.
Кисельников. Где ж взять-то? Где ж взять-то? Эко горе-то! Вот какая беда-то! Брат, нет ли?
Погуляев(дает ему деньги). На вот, последние, я-то как-нибудь добуду.
Кисельников. Вот спасибо, вот, брат, одолжил! Век не забуду. (Боровцову.) Сейчас, папенька. (Жене.) Поди пошли поскорей.
Глафира. Помни ты это! (Уходит.)
Кисельников. Вот, брат, вот, вот… совсем деньжонками порасстроился. А ведь будут, знаю, что будут… Я тебе отдам. У меня непременно в этом месяце будут. У меня есть примета верная. Выхожу я вечером на крыльцо, в руке хлеб, а месяц прямо против меня; я в карман, там серебро, мелочь, – вот в одной руке хлеб, в другой серебро, а месяц напротив, значит, целый месяц (сквозь слезы) и с хлебом, и с деньгами.
Погуляев(с чувством). Что ты такое говоришь? Друг мой, в уме ли ты?
Кисельников(со слезами). Оно, конечно, ведь это предрассудок, так ведь, Погуляев, предрассудок? А все-таки, когда человек кругом в недостатках, это утешает, утешает, брат, право, утешает.
Погуляев. Ах ты, бедный! Прощай.
Кисельников. Увидаться бы… мне бы тебе деньги-то…
Погуляев. Да уж не знаю, придется ли. Ах, Кнрюша! Подымайся как-нибудь. Бедность страшна не лишениями, не недостатками, а тем, что сводит человека в тот низкий круг, в котором нет ни ума, ни чести, ни нравственности, а только пороки, предрассудки да суеверия. Прощай.
Кисельников. Спасибо, брат, спасибо, вот одолжил!
Погуляев уходит.
Вот друг-то, так уж друг! Что тут делать-то, кабы не он! Куда деваться? Это мне его за мою правду да кротость Бог послал. Вот этаких бы друзей-то побольше, так легче бы было на свете жить! Не будь его, так совсем бы я перед тестем осрамился.
СЦЕНА III
Кисельников, 34 лет.