Пугало
Шрифт:
Из заглохших грядок Парамоша восстал, держа перед собой полуистлевший обломок косы-литовки, а также имея под глазом синяк. Зрителей смутило приправленное сопением молчание Парамоши, с которым он двинулся на обидчика. Кричал бы, дергался — плевать, а вот так молча, сосредоточенно идут, по обыкновению забыв себя.
Взвизгнула, скатившись с вершины рюкзака, девчонка. Полумесяцем рассредоточились вокруг Парамоши физкультурники. А в центре полумесяца, не сходя с места, поджидал Васеньку вожак, бросивший вперед порожние руки и слегка, в такт Парамошиным шагам,
И опять никакой драки не вышло. Не могло выйти: слишком силы неравные. Резвый хват молниеносно, низом скользнул под Васеньку, мелькнули свистящие в воздухе ноги физрука, упакованные в красные кроссовки, обломок Парамошиной железяки улетел в загустевающие сумерки.
— Будешь рыпаться — смирительную рубаху наденем, — пообещал руководитель группы, отряхивая с джинсов неплодородный суглинок. — До чего одичал человек! Ника, плесни больному из неприкосновенных запасов медицинского. Пусть в себя придет.
Молодежь, обступившая Парамошу, смущенно теснилась возле художника, по всем приметам бить его им не хотелось, более того — многим из команды стало явно не по себе: во-первых, на одного навалились, во-вторых — на пожилого, можно сказать, невзрачного, морщинистого, в сравнении с ними — внешне просто несчастного.
— Ребята, — засомневался один из туристов (самый смекалистый, или самый трусливый, а может, самый справедливый?), — а что, если деревня живая, так сказать — функционирует еще? А мы тут распоряжаемся.
— Отставить, — шевельнул авторитетными бровями вожак, надавив голосом на возникшие в юных сердцах «чуйства». — У меня железная информация: в деревне жителей нетути. Это ведь Подлиповка? — обратился хват к Парамоше, как ни в чем не бывало, даже приветливо.
Парамоша так и обомлел от неслыханной забывчивости вожака: казалось, теперь они с вожаком — враги до скончания дней, ан ничего подобного, предлагается мир. Как такое понимать? А главное — как на такое вероломству отвечать? И — чем? Кликнуть старика Сохатого, полковника на беседу пригласить? «Разве успеешь? — вспомнил о каратешных приемах физрука Парамоша. — Значит, не рыпаться? Такая породистая доска уплывает, семнадцатый век! Что предпринять?»
— Предъявите документы, — обратился Парамоша к девушке, подносившей металлическую рюмашку со спиртом, не повышая голоса обратился. — Как вас зовут, девушка?
— Вероника Авде…
— Заткнись! — рявкнул на девушку хват.
— А что тут такого? — передернула плечиками Ника.
— Значитца, опять за свое? — положил бровастый руку на мигом просевшее Парамошино плечо и вежливо постучал снизу вверх могучим, тренированным запястьем по невзрачной бородке художника.
Васенька судорожно сглотнул. Обиду и все остальное. Но пасовать уже не собирался — понесло…
— Да, за свое! И не за свое, а за государственное! — отважно ухмыльнулся Парамоша, радуясь «государственной» поддержке, и сразу ему сделалось легче, словно отцовские шаги издалека заслышал. — Никто Подлиповку не закрывал, учтите. Это не лавочка, а населенный пункт. Русская деревня. И проживают в ней русские люди: Курочкина
Окончательно стемнело. Пламя костра сделалось объемней, явственней. На словесный шум и на свет огня выбрался из своей баньки Сохатый. Настоящая фамилия у него была — Кананыхин, чего Парамоша не знал.
Прокофий Андреевич появился в момент, когда язычки пламени вновь присосались к старому дереву, но теперь их никто не сбивал, не прогонял, и огненная стихия беспрепятственно пеленала обреченную. Сохатый молча и как бы зачарованно всматривался в происходящее, затем все так же бесшумно отпрянул за грань света, вернувшись в ночь, будто рыбина в воду.
Возвратился он минут через пять с гармошкой в руках и с двустволкой на ремне через плечо.
— Гости? — справился дед Прокоп у Парамоши.
— Они самые, — сплюнул художник в костер. — После таких гостей не соберешь и костей.
— Что так? — Сохатый подвинул ведро ногой от костра и, положив на ведро случайную дощечку, кряхтя, уселся. — Можа, сыграть? Энти самые… бу-ги-нуги? Али из ружья пальнуть? Сольцой по гузкам?!
— Вы, что же, сторож здешний? — пожимая в недоумении плечами и подбадривая клоунской улыбочкой команду, заозирался вожак. — С ружом, и ваще…
— Я-то? Сумасшедший я. Здешний. Поезда до сих пор под откос пускаю. Как в сорок третьем. Э-э, а под глазом-то чаво? — пискнула в руках Сохатого гармошка, будто мышка придавленная. — Это и хто ж тебе, товарищ художник, нарисовал такое?
— Нарисовали… Долго ли умеючи? А вот то, что умельцы в запертый дом проникли, — это уголовщиной пахнет. Они ведь и к вам могут наведаться с ревизией: нет ли чего божественного, за что иностранцы денежку отстегивают. Вот старинный предмет культа из-под замка увели. Икону «Скорбящей божьей матери»— из дома Софронихи.
— Да в чулане она валялась, в пыли. Мы ведь не знали, что в этой деревне живут. Типичная развалюха заброшенная, — подала голос Ника. — Сколько мы таких деревнюшек обошли и всюду ни души, а тут, как нарочно…
— Нехорошо, — разжал губы Сохатый.
— Так ведь все равно сгниет! — презрительно щелкнул по иконе прокопченным пальцем хват. — А мы этим реликвиям жизнь продляем. Из гнилых чуланов на свет божий извлекаем. Пред любопытные очи изумленных зрителей.
— Все равно нехорошо… трупы обшаривать. На войне такое мародерством обзывали, — Сохатый поставил гармошку на колено и еле слышно, на тонюсеньких верхах, без подголосков, заиграл, будто черной тушью, одним волоском, кучерявую линию на белой бумаге повел. «Раскинулось море широко…»