Пуговица Пушкина
Шрифт:
Брак, в котором сомневался весь Петербург (включая невесту, которую мучили ночные кошмары), был заключен 10 января 1837 года фактически дважды: сначала в католической церкви, потом по православному обряду. «Граф и графиня Строгановы, дядя и тетя невесты были ее посаженными отцом и матерью… Князь и княгиня ди Бутера — свидетелями». Православный священник Николай Райковский в Исаакиевской церкви записал возраст Екатерины Гончаровой — двадцать шесть лет; на самом деле в то время ей было двадцать девять — она была почти на четыре года старше своего жениха. Повинуясь приказу своего мужа, который не присутствовал ни на одной церемонии, Наталья Николаевна сразу возвратилась домой, не оставшись на ужин. Пушкин много потерял в тот день, поскольку Соллогуб был далеко не единственным, кто принял его пари, что свадьба не состоится.
Голландский посланник жаждал достигнуть хотя бы формального примирения между Дантесом и Пушкиным, частично для соблюдения приличий, частично стараясь, чтобы предыстория этого брака, о котором так много говорили, могла наконец погрузиться
Несмотря на все это, Дантес вместе с женой нанес визит семье Пушкиных. И не был принят. Тогда он написал своему родственнику во второй раз. Пушкин отнес это письмо, не озаботившись его распечатать, Екатерине Загряжской, намереваясь просить возвратить его отправителю. Но когда Пушкин случайно столкнулся с посланником в апартаментах тетушки Натали, он потребовал, чтобы тот вернул письмо своему сыну, заявив, что не желает читать того, что пишет Дантес, и даже слышать его имени. Сделав большое усилие, чтобы сохранить контроль над своими чувствами, Геккерен возразил, что не может принять письмо, не им написанное и не ему адресованное, после чего Пушкин швырнул ему письмо в лицо с криком: «Ты возьмешь его, негодяй!» Посланник встретил это оскорбление молча. Но по прошествии времени стал жаловаться публично на человека, поступившего подобно дикарю, достойному своих африканских корней, на этого неистового Отелло, не способного сдерживать свои чувства.
26 февраля 1837 года Жорж Дантес вынужден был писать длинное письмо полковнику Бреверну, председателю военного суда, который расследовал дело о дуэли. Стремясь приуменьшить собственную виновность с юридической точки зрения и продемонстрировать, что он не имел иного выбора, кроме как драться на дуэли, кавалергард перечислил многочисленные провокации со стороны Пушкина:
…при madame Валуевой он говорил моей жене: «Берегитесь. Вы знаете, что я зол и что я кончаю всегда тем, что приношу несчастье, когда хочу»… Со дня моей женитьбы, каждый раз когда он видел мою жену в обществе madame Пушкиной, он садился рядом с ней и на замечания относительно этого, которое она ему однажды сделала, ответил: «это для того, чтобы видеть, каковы вы вместе, и каковы у вас лица, когда вы разговариваете». Это случилось у французского посланника на балу за ужином в тот же самый вечер. Он воспользовался, когда я отошел, моментом, чтобы подойти к моей жене и предложить ей выпить за его здоровье. После отказа он повторил то же самое предложение, ответ был тот же. Тогда он, разъяренный, удалился, говоря ей: «Берегитесь, я вам принесу несчастье». Моя жена, зная мое мнение об этом человеке, не посмела тогда повторить разговор, боясь истории между нами обоими. В конце концов он совершенно добился того, что его стали бояться все дамы; 16 января, на следующий день после бала, который был у княгини Вяземской, где он себя вел обычно по отношению к обеим этим дамам, madame Пушкина на замечание Валуева, как она позволяет обращаться с нею таким образом подобному человеку, ответила: «Я знаю, что я виновата, я должна была бы его оттолкнуть, потому что каждый раз, когда он обращается ко мне, меня охватывает дрожь». Того, что он ей сказал, я не знаю, потому что m-me Валуева передала мне начало разговора.
Дантес не сообщил полковнику Бреверну, как сам он вел себя с «обеими этими дамами». Впрочем, Жуковский знал кое-что об этом: «После свадьбы. Два лица [66] . Мрачность при ней. Веселость за ее спиной. Les r'ev'elations d'Alexandrine (Разоблачения Александрины). При тетке ласка с женой; при Александрине и других, кои могли бы рассказать, des brusqueries [67] . Дома же веселость и большое согласие». Другими словами, Дантес обращался с Екатериной нежно в присутствии ее тети и в собственном, скрытом от чужих глаз, доме, но резко и даже грубо в присутствии любого, кто мог бы сообщить о его словах и делах Натали. На светских приемах он был в своем обычном веселом и приподнятом настроении, но черная меланхолия омрачала его синие глаза даже при виде Натали. Это был его способ демонстрации того, что неослабевающая amour fou охватила его вновь — теперь, когда как родственник он мог видеть ее и быть близко к ней безнаказанно. Но комбинация косых взглядов и невежливых замечаний, меланхолии и бурного веселья — это тоже был способ показать всему свету, что он не трус, как Пушкин называл его налево и направо, что он не боится ревнивого мужа и даже намеренно дразнит его, с удовольствием принимая последствия своей неутолимой страсти. В то же время, по
66
В записках Жуковского не сказано, кто имеется в виду. Большинство исследователей склоняется к мнению, что это относится к Дантесу; но некоторые считают, что речь идет о Пушкине. Я сама некоторое время колебалась, прежде чем отнести высказывание Жуковского к Дантесу, и не случайно: в то время любой мог сказать это и про поэта.
67
грубости (фр.).
Старая служанка сестер Гончаровых рассказала взрослой Араповой об инциденте, врезавшемся ей в память: однажды Александрина обнаружила, что потеряла свой нательный крестик, и обыскала весь дом снизу доверху в поисках драгоценного предмета — и все напрасно. Потерянный крестик в конце концов нашелся в кровати Пушкина. Нашел его слуга, который этим вечером стелил ему постель (Наталья Николаевна недавно родила, и супруги спали отдельно). Эту историю, услышанную Араповой, кажется, подтверждает своими записками Жуковский (к которым она не могла иметь доступа, когда писала); действительно, это, кажется, объясняет и комментирует загадочную «histoire du lit», о которой простодушный Жуковский упоминает лаконично немедленно после абзаца о двуличности Дантеса. Нет никаких сведений, повлек ли «инцидент с постелью» щекотливые разговоры и замечания слуг в доме, но можно хорошо себе представить, как Геккерен и Дантес могли бы использовать это, чтобы показать, насколько Пушкин был распущенным человеком, к тому же возомнившим себя на церковной кафедре, с которой он пытался проповедовать и обличать грехи. В любом случае, теперь разразилась открытая война между семьей Геккерена и Пушкина — война сплетен, оскорблений и обвинений.
И давайте не будем забывать о роли, которую сыграл хор завсегдатаев светских салонов. Стремясь получать максимум удовольствия от многочисленных составляющих представления — гнев Юпитера и французская бравада, дрожь Натали и ревнивые взгляды Екатерины, — весь высший свет приходил в волнение, передавая друг другу, что и кто говорил относительно кого-то еще, преднамеренно организуя балы и приемы, чтобы создать как можно больше возможностей для встречи двух пар. Это стало любимым способом времяпрепровождения всего города, теперь разделенного на две антагонистические фракции: каждый громко и пылко поддерживал собственного героя, как будто это было столкновение гладиаторов, скачки или петушиный бой.
Однажды в конце января Пушкин встретился с Владимиром Далем, молодым доктором и автором, от кого он ждал рассказ для «Современника». Даль был очарован живым языком простых людей, и Пушкин был этим весьма доволен; он любил его богатый репертуар пословиц и поговорок и его записную книжку, где тот собирал крылатые выражения; его мимические способности выражения фраз и духа наиболее отдаленных и неизвестных уголков России. Именно на этой встрече с Далем Пушкин впервые услышал слово «выползина» (от «выползать»), обозначающее кожу, сбрасываемую змеями каждый год. «Мы зовемся писателями, — воскликнул он, — а половины русских слов не знаем!» Когда он снова увиделся с Далем на следующий день, он был одет в черный сюртук, только что от портного. «Какова выползина?» — спросил он со смехом. — «Ну из этой выползины я долго не выползу. Я не хотел бы скоро ее потерять». На самом деле он носил сюртук всего только несколько дней, и когда вынужден был расстаться с ним — с трудом и с болью, — все платье было запятнано кровью, просочившейся из раны у талии.
В другой день в конце января Пушкин вышел на прогулку с Петром Александровичем Плетневым, поэтом и профессором русской литературы Петербургского университета. У них был долгий напряженный разговор о Провидении и тайных его промыслах. «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение», — процитировал Пушкин Евангелие от Луки. Он сказал своему другу, что видит в нем то, что ценит больше всего в людях: благоволение по отношению к другим — добродетель, в которой, он признавался, сам испытывал недостаток и завидовал тем, кто это имел.
Пушкина мне удалось видеть всего еще один раз — за несколько дней до его смерти, на утреннем концерте в зале Энгельгардта. Он стоял у двери, опираясь на косяк и скрестив руки на широкой груди, с недовольным видом посматривал кругом… Он казался не в духе…
Незадолго до смерти Пушкина я был у него, и он, беседуя со мной наедине о разных предметах, между прочим коснулся супружеской жизни и в самых красноречивых выражениях изобразил мне счастье благополучного супружества.