Пулковский меридиан
Шрифт:
Мороженая баранина могла месяцами ждать своего дня на складах генерала Янова; пушечное мясо, которым ведал генерал Родзянко, требовало как можно более быстрого использования; выяснилось за последние годы: это продукт скоропортящийся!
Именно по этим причинам по улицам Гдова, Юденичской «столицы», как и по окрестным деревням, в те дни маршировали, хмуро косясь друг на друга, и такие несчастные чужаки и совсем уж насупленные бородачи, насильно согнанные по очередной «мобилизации» из тех нескольких волостей, которые составляли всю территорию этого непредставимого «государства».
На потерявших родину людей,
34
«Колонэль» (франц.) — полковник.
Так или иначе, это самое сборное «христолюбивое воинство» должно было довести до конца замышленное за рубежом дело «приведения России-матушки к одному знаменателю», а лучше сказать — «к удобному для ее белогвардейского логарифмированья виду», как изощрялись армейские остряки.
Надо сказать: чем ближе к концу подходило лето, тем выше росла уверенность Юденича и его покровителей. Они видели бурную деятельность на этой, своей стороне. В то же время тайные агенты, ликуя, доносили им о серьезных успехах подпольной работы по ту сторону фронта.
Белые генералы, так же как их заморские и заграничные советники, дельцы, банкиры, дипломаты, парламентарии журналисты и просто жулики всех сортов и мастей прибывшие в Ревель и Гельсингфорс из всех стран Антанты, — все они привыкли судить о жизни мира по-старому. Им прежде всего бросалось в глаза одно — разруха в РСФСР, голод, истощение сил. Это зрелище внушало им самые сладкие надежды, почти равные уверенности.
Внутренних же сил молодой Советской страны они не видели и не понимали. Они так же не способны были правильно учитывать и оценивать их, как физики прошлого не умели учитывать энергию атомного ядра. Естественно, что их оценка положения вещей сильно разошлась с истиной.
Генерала Юденича нельзя было никак считать ни неопытным, ни неспособным военачальником: в свое время на Кавказском фронте мировой войны он сражался — и неплохо сражался! — с обученными Германией турками. Но его, как и его советчиков, прошенных и непрошенных, обольщало одно соображение.
«Ленин и его соратники, — рассуждали они, — это фанатики. На изменение их взглядов и позиций рассчитывать не приходится.
Столь же нелепо и даже наивно строить расчеты на народных массах (на «разнузданной и развращенной черни» — предпочитали говорить они). Рабочие ли, крестьяне ли, в Петрограде или в других частях страны, везде они душой и телом преданы большевикам, от всего сердца ненавидят все, что хоть как-либо напоминает им о прошлом. Пусть это грустно, пусть это вызывает гнев и отвращение, но это аксиома; из нее надо исходить.
Есть
А если это так, то разве нельзя попробовать — для начала хотя бы здесь, в Петербурге! — разложить, расшатать, отравить предательством этот связующий и посредствующий аппарат? Тогда оборона огромного участка неминуемо развалится. Город отпадет от страны. Начнутся паника, анархия… Это приведет к неисчислимым последствиям, и первым из них окажется то, что мы захватим Петербург чуть ли не голыми руками…»
Они рассуждали по-своему правильно, эти прожженные политиканы. Историки указывали им в прошлом бесчисленные примеры именно такого хода событий. Невежественная чернь, увлеченная любым лживым краснобаем, начинает раскол в самый тревожный для страны момент. Это неизбежно приводит к катастрофе. «Народы!? — восклицали эти историки, идеологи буржуазии. — Народы — бессмысленный сброд! Они покорно подставляют шею под любое ярмо, лишь бы оно было украшено яркими погремушками. Не все ли им равно, кто его на них напялит?»
Было приятно, спокойно верить этому. Но в этой вере и таился основной просчет. Может быть, когда-то, где-то это все и было справедливо. Но ведь не с подневольным народом прошлого, не с такими «вершителями народных судеб», каких мир знал доныне, пришлось белым встретиться сегодня. Перед ними была особая страна. Им противостоял необычайный народ, советский. Его вела вперед великая партия, и вела не так, как это бывало раньше. Собственно, даже неверно было употреблять это слово: «вела». Нет, не вела, а помогала итти туда, куда он сам хотел итти и не только хотел, а необходимо должен был итти, подчиняясь известным ей великим законам развития общества.
Вот почему между советским народом и его партией давно возникла, а теперь с каждым днем все сильнее крепла невиданная доныне нигде в мире кровная и нерасторжимая связь. Она является связью такого рода, что порвать ее, разрушить единство можно было бы, только изменив законы истории. Сделать же это человек не властен ни воинской силой, ни предательством и коварством, ни применяя все могущество желтого дьявола — денег. Это совершенно несомненно, но как раз этого еще не успели понять ни в бутафорском царстве «Николая третьего» — Юденича, ни в остальном зарубежном мире.
После разгрома Родзянки на Питерском фронте внимание правительства Советской России было сразу же приковано к другим опасным участкам колоссального фронта. Вся страна пылала; беда грозила то с одной стороны, то с другой. Фронты как бы в порядке очереди передавали друг другу главенствующее значение, точно стремились запутать и сбить с толку будущих историков войны. В марте-апреле главной угрозой был Колчак, в июне ею стал Юденич. К исходу лета туча нависла над украинскими степями: печенежской ордой с юга шел Деникин.