Пуля для депутата
Шрифт:
— Вы бы еще, Сан Саныч, копченую колбасу наворачивали! — говорил он. — Икра — это пошлость, плебейство… Поедая в таких количествах икру, вы, с одной стороны, раздражаете ваш любимый пролетариат, для которого эта икра — как красная тряпка. С другой — люди понимающие скажут, что Кульков — человек голодный, из низов, и, выходит, купить его можно за хорошую жратву и за недорогой «форд» с легкостью… Выберите наконец что-нибудь более изысканное!
Кульков кивал. Но, несмотря на все увещевания имиджмейкера, продолжал давать команды своим секретарям по поводу икры, коньяка и — в особо
— Я из низов, из самых, что ни на есть, низов, — говорил он Громову. — Прямо от станка! В горкомах-обкомах не сиживал. А икры, и правда, не наелся в детстве. И тем горжусь! Я рабочий человек, меня никто икрой не кормил. В цековских распределителях не отоваривались…
Конечно, «твердокопченую» колбаску, если уж говорить на чистоту, Кульков предпочитал и икре, и всяким прочим бананам-ананасам. Но тут Громов просто «вставал на дыбы» и орал: если, дескать, его клиент начнет жрать на приемах или просто встречах с журналистами копченую колбасу, он, Громов, тут же уволится к чертям собачьим!
Расслабляться себе Кульков позволял только дома. В его холодильнике были и колбаска, и водочка, и вообще — все, что нужно нормальному русскому мужику: огурчики (утром без рассола-то никак!), селедочка, лучок, чесночок…
Жена, слава Богу, больше не ворчала, когда к Кулькову приезжали его новые друзья, представители «низовых» организаций. И под водочку-селедочку засиживались заполночь. Еще бы ей ворчать — дом стал, что называется, полная чаша! Могла ли она даже мечтать об этом, когда выходила замуж за мелкого профсоюзного деятеля с Невского завода?
Кульков иногда ностальгически обращался мыслями к тому времени: как спокойно они жили прежде, до всех этих перестроек, до дикого русского капитализма… Ведь Кульков так и не научился его понимать, не мог в нем сориентироваться и, получая деньги, зачастую не имел представления — откуда они, кто их дал и за что, надо ли их отдавать и с каким процентом?
Чтобы следить за денежными потоками, у него в структуре имелись специальные люди. Другие люди, тоже не менее специальные, организовывали его охрану, третья команда орудовала с недвижимостью, четвертая — с телевидением, печатью и радио, пятая занималась транспортом, шестая — работой с населением…
Сан Саныч старался не вспоминать о давней беседе, происшедшей в Москве, куда он прилетел на встречу с видными политиками — с теми людьми, которые одним движением пальца могли развалить, разогнать, стереть с лица земли всю его, Сан Саныча, партийную структуру. Либо же, наоборот, по своему желанию, способны были в одно мгновение вознести его, Кулькова, в разряд небожителей, а питерскую организацию сделать самой мощной во всем СНГ.
Тогда он говорил даже не с Зюгановым… Тот приветливо махнул Кулькову ручкой и умчался куда-то в окружении целой своры охраны, толпы журналистов и кучки «фанатов» — умчался вершить свои небожительские дела.
А разговор состоялся у Сан Саныча с неприметным человечком в сером костюмчике, с плечами, засыпанными перхотью, с неопрятной черной прядью, прилипшей к потному лбу, с глазами, которые, казалось, самой природой были устроены так, чтобы не смотреть на собеседника
— Ну чего? — тихо спросил Володя. (Так отрекомендовали человечка Кулькову — отрекомендовал сам Зюганов, правда, случилось это пару месяцев назад, в коротком телефонном разговоре…). — Как дела?
— Да, в общем, идет дело, — солидно начал Кульков. — Народ волнуется. Недоволен народ, и мы уже почти что на коне. Кто нам там конкурент? «Яблоко» червивое? Да на них клейма негде ставить!..
— Ладно, ты по делу говори. Какие проблемы?
— Ну-у… В Законодательном собрании, там…
— Слушай, Сан Саныч, кончай выкобениваться! — просто, но с некоторым нажимом, сказал Володя. — Не лезь ты ни в какое собрание!
— То есть? Не понял! — вскинулся Кульков.
Но Володя, усмехнувшись, похлопал его по плечу:
— Сан Саныч, когда надо будет — скажут. Понял? Что у тебя с банком? Ну, с этим… «Инвестом»?
— Это Клара Иосифовна занимается, — растерянно пробормотал Кульков.
— Клара Иосифовна… Отчество правильное… Так держать! Ладно, я ей позвоню…
— Номер вот запишите…
— Да разберусь я с номером! Сам-то как, Сан Саныч? Нормально?
— В каком смысле?
— Доволен?
— Да, в общем, — пожал плечами Кульков, не понимая, куда клонит этот «борзый» Володя.
— Ну и ладно. Бабулек я тебе подброшу. Так что не волнуйся… Что там у тебя? Квартиру не надо сделать?
— Да есть у меня…
— Молодец! Машину получил?
— «Мерседес»…
— Хорошо! Наличку тебе подвезут, я скажу. Так что давай, Сан Саныч, работай. И особо не лезь… Звони мне, если какие-то вопросы… И вообще, сам лучше ничего не предпринимай. Понял меня?
Неуловимые глаза Володи вдруг, совершенно неожиданно, встретились с глазами Кулькова — и Сан Саныч почувствовал, как внезапно ослабели его колени: таким могильным холодом веяло из бесцветных, маленьких, каких-то неживых глаз Володи. Кулькову на мгновение показалось, что его собеседник — даже не человек из плоти и крови, а лишь нарисованный на тонкой бумаге портрет, зрачки которого — две черные точечки, две проколотые иглой дырочки, а за ними открывается страшная, темная пустота.
Кульков в тот же день вернулся в Питер с двойственным ощущением. С одной стороны, он теперь чувствовал себя полностью защищенным — как теперь говорили, «прикрытым», понимал, что те, кто стоит за его организацией, кто, в общем-то, ее создал и воткнул Кулькова на самый верх (как звезду на верхушку новогодней елки), — люди мощные, непробиваемые, сверхнадежные. Им не страшны никакие кризисы, никакие «черные вторники» и танковые штурмы парламента.
С другой стороны, Сан Саныч был явно и недвусмысленно унижен — ему указали его место («Кончай выкобениваться!»), Кулькову дали понять открыто: он — всего лишь пешка. И если начнет проявлять какую-то самостоятельность, заниматься самодеятельностью, то его просто снимут с доски, не рассуждая и не вспоминая ни о его заслугах, ни о том, что «народ в городе к нему привык». Даже не снимут, а столкнут щелчком пальцев…