Пурга уходит через сутки
Шрифт:
Кок повернулся, собираясь уходить. Ершов окликнул его, попросил воды.
— Может, рассольчику? — догадливо предложил кок, заметив на столе баночку с солеными огурцами. — Лучше помогает.
— Давай, — согласился Ершов. Он залпом выпил весь рассол из банки, спросил — Как там наверху?
— Жмет, — односложно ответил кок. — Ночью так тряхнуло, думал, амба нам.
— Я слышал, — сказал Ершов и снова зевнул, — Ладно иди, я посплю.
И только ушел кок, Ершову опять захотелось пить.
Пришлось подняться. У воды почему-то был отвратительный вкус. Он выпил подряд два стакана,
«Фу ты, — подумал Ершов, — так можно допиться до чертиков. Вчера пил, позавчера пил… Под душ бы сейчас…» Но вставать и лезть под душ ему не хотелось. Худшего состояния, чем у него, казалось, трудно придумать. Даже салажонок, попавший впервые в крепкую качку, чувствует себя лучше.
«И какого дьявола я пью?..» — задал он себе риторический вопрос. И подумал о том, что в таких местах, как этот Северный, наверное, спивается немало людей: от безделья.
«Хватит, точка, — сказал себе Ершов. — Больше не пью». Но тут же он вспомнил, что такой же зарок давал себе вчера.
Вчера, вчера… Вчера он собирался встретиться с Асей. И не встретился…
Похоже, Ершов протрезвел.
Да, так зачем он все же шел к ней вчера? Сказать, что у него есть жена и двое пацанов? Похвастаться, что у его жены есть немало незаурядных качеств. Например, проверять, когда он спит, его карманы — не припрятана ли там трешка, не появилась ли вдруг любовная записка?
Или порадовать ее признанием, что до мелочей помнит вечер, когда он уходил от нее, от Аси, даже помнит ее последние слова. За этим, что ли, отправлялся он вчера разыскивать ее?
Ершов привстал. Взбил кулаком подушку, привалился к ней спиной.
Нет, он все-таки вовремя повернул назад. Во-первых, пурга, с ней шутки плохи. Чего доброго, нырнул бы под лед, прямо к моржам или нерпам. Во-вторых…
Он закурил, бросил на пол обуглившуюся спичку.
Во-вторых, все могло черт-те чем кончиться. Он мог просто не уйти от Аси. До жены дошли бы слухи. От слухов недалеко до персонального дела. Впрочем, слухов могло и не быть: он мог не остаться с нею. Скорее всего, так бы и было. Да, он наверняка не остался бы у нее. Она наверняка не захотела бы этого…
Неожиданно его передернуло, будто током полоснуло лицо. Такое случалось с ним не часто. Только тогда, когда он вспоминал некоторые моменты из их прошлой жизни. Всего год они были вместе. Ася работала тогда лектором в Доме просвещения, он плавал третьим штурманом. Но эти «некоторые моменты» не пропадали из памяти. Так же, как из памяти не уходила и она сама.
Ну, хотя бы вот этот — момент номер один. Как-то за ужином она сказала (так твердо умела говорить только она): «Виктор, если ты будешь твердить одной мне, что твой капитан пьяница и бездельник, я перестану тебя уважать. Если ты трусишь заявить об этом открыто в пароходстве, я могу сделать это за тебя». Он не трусил, он просто не хотел связываться с капитаном. Вместо него «связалась» она, и капитана поперли с флота.
Момент номер два. Его старый приятель по мореходке Костя Пахомов ушел от семьи. Спустя месяц он заявился к ним в гости с новой
Были еще моменты номера три, четыре, пять… Те моменты, когда он понимал, что она выше, сильнее его. И это его бесило, унижало его мужское самолюбие. А потом появилась Светлана, дочь главного капитана пароходства. С ней было легче и проще, чем с Асей. Вдобавок, Светлана была тем зарядом, который мог вывести его на орбиту капитанской карьеры…
Ершов снова закурил.
Все-таки хорошо, что он повернул вчера назад. И дело не в пурге, не в той дурацкой трещине среди торосов. Не в этом дело. Что бы он сказал ей? Что теперь все понял и жалеет, что потерял ее? Что карьеры не получилось, жар-птица не поймана? Что когда-то он боялся быть подавленным ее, Асиной, волей и что сейчас его уже не волнуют столь высокие проблемы? Все оказалось проще, чем он думал. Есть жена, а у жены есть привычка проверять по ночам, когда он спит, его карманы. Есть теща, а у тещи есть привычка постоянно жаловаться, что не хватает денег. Есть Жорка и Славка, у которых нет ярко выраженных привычек. Хотя не исключено, что мама и бабушка постараются передать им свои.
Вот о чем размышлял Виктор Ершов, лежа в каюте корабля, содрогающегося от пурги под самым носом у Северного полюса.
21
Пурга несется с Ледовитого океана…
Ветер и снег…
Снег и ветер…
И ничего другого не существует на свете.
Пурга бушует в Северном…
Два человека ползут по снегу. Ах, если бы они могли подняться и идти во весь рост! Если бы они могли подняться то давно были бы у цели. Но пурга прижала их к земле, и единственно, что они могут, — это ползти. Правда, сперва, пока их путь лежал среди торосов, они шли, то низко сгибаясь под ударами ветра, то прячась от него за торосы. Но как только выбрались на равнину, пурга повалила их наземь. Теперь они ползут.
«Доползем или нет? Да или нет? — думает один. — Леший меня дернул показывать ему дорогу!..»
«Если это называется пургой, — думает другой, — тогда что такое пекло? Он страдает из-за меня. Если мы погибнем, виноват я один…»
Ползут два человека. Снег под ними и снег над ними. Тот что под ними, — жестче наждака. Стоит коснуться его щекой, и будто по коже полоснули напильником. Снег что над ними, — сыпучий, в нем — заряд адской силы. Этот заряд таранит в спину, в бока, бьет по голове.
«Который час?» — думает один.
На груди, в кармане тужурки у него лежат часы. Большие, как блюдце, серебряные часы, которые верно служат ему четвертый десяток лет. Они никогда не подводили эти часы. И сейчас они стучат так же исправно, как и его сердце. Но пока он не переступит порог жилища, пока не очутится в тепле, стрелки часов останутся для него невидимыми.
«Который час? — думает он. — Было девять утра, когда мы вышли. Сколько прошло с тех пор?.. Ему тяжелее, чем мне. Надо держаться ближе к нему, а то отстанет. Тогда, считай, крышка…»