Пушкин . Ревность
Шрифт:
Что славы — Пушкин? Что гимназисты читают, перевирая? Что девы переписывают в альбомы? Наша маменька — и та кривилась, за стихотворца отдавать! Ему место было уготовано — главного в России, за ним и оставили, но он не потянул, погубил семью, погубил себя: все гадают, не искал ли? Не самоубийцей ли был? Вот тебе и наше все…
Почему не принял подвига настоящего?
То-то было б учение! Серафим Саровский, отче, прославился на всю Россию, а Пушкину-то легче было бы до сердец достучаться, его ресурс куда заметнее, влияние безоговорочнее, на виду, веди народ действительно куда хочешь…
А то говорят: журнал, поприще, большая форма — что эти мелочи по сравнению с тем, что он мог стать Учителем? С пистолетом стоять, наверное, проще, не так страшно.
Я, Наташа, сужу строже всех, ученых и
Не хотелось бы самой со святостью зачинствовать — мне б за мужем… Повести бы ему меня — я б не отступилась, просто потому, что не умею бунтовать. Я бы даже не испугалась, не подорожила бы и светом — что в нем, такими трудами! Неужели и за это с меня спросят, что Пушкина не научила?
В ноги-то ведь не бросалась, только тогда в комнате при всех закричала: «Пушкин, не умирай!» — а не оценила всего сама… Хуже того — в монастырь не пошла и после, старалась только забыть. Насколько забывается — настолько и легче.
Ездила в Бродяны навещать Азю — говорили только о сегодняшнем, видела портрет Жоржа — он же Густаву родня, — не всколыхнулось. Кажется, даже Кате что-то написала, родственное. Ланских детей как совсем непричастных к пушкинству воспитала. Они уж и раздражаются на него, и недовольствуют. Девочка, Аня, и все выспрашивает про него, и все критикует. Других-то раздражаю я — тем, что жива, Аню — Пушкин тем, что жил. Вот и получил. Конечно, и Спасителя было кому бичевать — так если б Пушкин себя в настоящую, великую жертву принес, его бичевательница и не родилась бы. Какой-то бесконечный, Пушкиным запущенный круг — я, мать, должна желать, чтоб моя дочь не родилась — для всеобщего блага и поучения.
Я так не желаю. Я этого не разбираю. Это не мое было дело.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА: Бывают женщины, гениальные своей женскостью, как мужчины — своим человеческим талантом. Такие и сами помнят, как любили, и о них всегда знают, что они были любимы. Из меня Пушкин вышел, как талая вода с полей, — и не видно, и ни следа. Была вдовой семь лет, искала места, писала письма — все шутила. Когда умирала — полна Россия была гениев, продолжателей Пушкина, вышедших из него и без него бы не бывших. Никто из них меня не вспомнил, ни один студент не застрелился, не витало в России: жива, еще жива Натали!.. ну, или как-нибудь еще, Пушкина-то жена — это всеобщее достояние, в интимности со мной будут долго еще соревноваться. Будут благодарны, что Пушкин для себя выбирал такую безликую, никакую, отвлеченно-прекрасную, безмолвную. При такой только пой сам! Ну не подарок ли!
На других возлюбленных смотрят, на них даже женятся — другие литераторы, чтобы дышать тем же воздухом, что и их кумир. Разве Чаадаев написал мне хоть одно письмо? Раевский? Я не была интересна даже им, ближайшим друзьям. Интерес Вяземского — ужасен. Будто бы даже пожалеть меня хотел своим волокитством и этой же жалостью оправдывал несчастную привычку. Переписывались как почтмейстерша с фельдшером. «Если твой простой и аристократический тон изменится, вот те Христос, разведусь и уйду в солдаты». Хорошо, что ты этого не знаешь. Но видишь, какой я была, раз такой стала? Вяземского — «подобно бесстыжей старухе» — ты не стал бы вызывать на дуэль, Вяземский при тебе не допустил бы себя до такого — зачем он позволял это мне наедине, без Пушкина? Неужели длинное правильное личико и мягкий стан — этого было достаточно, чтобы замарать свое место в памяти о Пушкине?
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА: Жорж — не мог щадить он нашей славы, я ему поверила сразу и печаль о Кате — как она пренебрегла и моим именем, и моей красотой, и даже небольшой против ее молодостью, — все это было только моей, не всеобщей, не всероссийской печалью. Никогда нас не видевшие художники будут рисовать картины, жанры — холодные карикатуры светских персонажей, затравленный Пушкин, холодная и прекрасная я. Разве кто поверит, что в моем сердце, как в зеркале, одна картина — ЖЕНА, его жена, Катя. Разбуди его ночью, пусть он весь вечер был хмур с домашними, вспоминал меня — у них тоже в Сульце снег, такой же запущенный
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА: Это никогда не будет моим. Он уже никогда этого мне не подарит.
Он тоже рано овдовел. Был год, когда мы оба были свободны. Не желали б под венец? Уехав, например, в Америку? Он занялся бы политикой и там, раз чувствовал призвание? Или, раз он боек, обаятелен, беспринципен и решителен, занялся бы каким-нибудь business? Я представляю его, барона, красавца, богача, даже там — поехал ли бы с нами Геккерн? Такой лис, такое поприще! Наверное, поехал бы и он и тоже не остался б не у дел. «Старик» ведь был очень молод! И вот они в аристократических гостиных Нью-Йорка или, скорее, как французы Нового Орлеана. Свеженькие дебютантки и их маменьки с изумлением взирают на меня, ровесницу, многодетную мать.
От нас пошли бы дети, юные герои Гражданской войны. Геккерн занимал бы важное место в верховных, дипломатических или иных кругах, Дантес — он офицер, он стал бы служить и был бы видным командующим. Наши дети, родившиеся в Америке, с такой семьей могли бы иметь самую блестящую будущность. Кажется, самый главный там — президент. Мне пришлось бы вести себя строже, холоднее, замкнутее, чем требуют самые строгие правила. Их скромные американские представления о старой аристократии были бы признаны слишком вульгарными перед новым ригоризмом. Я была бы неприступна, как королева. Только когда стала бы уже совсем, совсем стара, появился бы какой-то университетский профессор или, если б дети пошли в гору, журналист, кто раскопал бы всю историю, списался бы с европейцами, перевел бы всего Пушкина… Я не умерла бы так рано. Я ела бы много сливочного масла, говядины, овощей, кукурузных лепешек, никаких соленьев, грибов, гусиных перетомленных печенок и шестичасовых супов с гренками, шампанского — только все простое, свежее, много свежего воздуха, сухой жаркий климат, отдых на океане, много верховой езды, плавания. Американцев не удалось бы убедить в привлекательности интересной болезненности — я была бы одной из пионерок нового, на век вперед, идеала красоты: рослой, спортивной, с чистым лицом и зубами, мягкими волосами. Про плечи мои бы писали, что они не как пальмовые ветви, а как у университетской чемпионки, пловчихи. Когда началась Гражданская война, мне было всего сорок девять лет.
НАША семья вся сплотилась — мы женаты с зимы 1844 года, безо всякого траура по Кате — время, которое нам понадобилось, — только узнать, снестись, свидеться, обвенчаться и уехать. У нас были бы самые высокие поручители при бракосочетании. Нам ничто не препятствовало бы. Гражданская война дала нам шанс сделать действительно великую карьеру, карьеру семьи, заложить royal family Америки, которая могла быть покрепче Наполеоновой. У Наполеона была та слабость, что все началось с него, сразу с Наполеона. Он начал и завершил величие семьи. Собственно, только его одного личное величие — просто он по итальянской простонародной семейственности не мог удержаться, чтобы не возвысить сестер и братьев. Ему это вовсе было не нужно политически — неродственные выдвиженцы благодарили б его с еще большим рвением: «мои братья выказывают мне недовольство выделенным так, будто бы это наш отец, король, оставил мне это королевство». Геккерны бы начали ни с кого-то одного, они начали бы завоевание Америки широким семейным фронтом.
Я стала еще красивее и выполняла все обязанности первой леди. При всей моей никчемности — я для чего-то была уже один раз выбрана, значит, могла и пригодиться во второй. Все ли исторические личности очень значительны сами по себе, а не случаем, который один их и сделал?
Нашему старшему сыну в начале войны было б 16, в конце — 20. Наш американский Орленок.
На то мы и Геккерны, на то мы и тонкие французские дипломаты, политику мы считаем такой же позитивистской деятельностью, как всякую другую, — мы переметнулись на сторону Севера, к янки, мы хотели быть победителями.