Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности
Шрифт:
РЕЧЬ ДЛЯ ЛИФТА
ЕСЛИ БЫ…
Если бы Л. И. Брежнев в 1967 году эмигрировал в США… Если бы Н. В. Гоголь дописал русскую «Илиаду»… Если бы Г. Г. Маркес родился в Благовещенске… Если бы Л. Н. Толстой назвал свой роман «Цветы сакуры в российских снегах»… То тогда бы эта книжка называлась «Война и мир». Точнее: «Война и мир, или почему парни, которые любили литературу больше жизни, жестоко обмануты, но они не опечалились и продолжают дышать и действовать».
Автору этой книги хотелось бы думать, что он еще о-го-го. Он почти о-го-го. Но каждый день вносит в его словарь лишенные оптимизма «эх», «ой», «да ладно!». И еще много
Как не удалось насыщенно жить… Потому что хотелось, как у героев любимых книжек…
…однажды возникает потребность вернуться в мир живых.
Культурно-антропологическая реконструкция: какое отвратительное звукосочетание
Опыт культурно-антропологической реконструкции становления культурной квалификации поколения 1960 года рождения плюс-минус пять лет, возможно, прольет некоторый свет на многие проблемы современности и недавней истории. Так или иначе, есть резон создать абрис явления, пока оно не превратилось в мертвые параграфы учебника.
Современный юноша – и тот, кто портит глаза над книжкой, и другой, кто в темноте кинозала следит за страданиями героев мелодрамы, и третий, распевающий «старые песни о главном», – совокупная жертва (можно смягчить: произведение) теперешних 50-летних. Именно они формируют вкусовую гамму культурных симпатий юношества. Собственно, это они с университетских кафедр проповедуют экзистенциально-романтические или постмодернистские мифы, снимают фильмы, сочиняют песенки, отмеченные провокационностью и стойкими симпатиями к вещам, которые были живы лет 25–30 тому назад.
Мысль нуждается в привлечении более дробных и развернутых аргументов. Оставим их пока в стороне, так как куда важнее привлечь внимание к рецидивам литературо-центризма, которыми отмечены художественные поиски поколения сегодняшних 40-50-летних. Это поколение, демонстрируя самые провокационные идеи, внушая их молодежи, настойчиво сохраняет убежденность, что книге так и не найдена альтернатива.
Читательский опыт 40-50-летних, в каких бы экстремальных формах современного искусства он ни проявлял себя, заявляет свои «отеческие» права быть законодателем сознания и языка самоопределений современного юноши.
Поэтому чтобы вскрыть некоторую сомнительность подобного феномена, следует обратиться к недавней истории, дать краткий обзор литературно-образовательной ситуации 70-х годов ХХ века, повлиявшей на тех, кто теперь во многом определяет вкусовые пристрастия молодежи.
Обязательная школьная программа
Книжно-культурные предпочтения юноши 1970-х формировались императивами Обязательной школьной программы , властно очерчивающей круг эстетических и духовных обязательств, систему идеалистических мифов.
С другой стороны, каждый подросток в выборе книг руководствовался более голосом природы, товарищей, чем рассудка. И от того Обязательная программа неминуемо теснилась внеклассным чтением – и в этих книжках было про любовь и вдохновение. Как бы там ни было, сформулируем опережающий тезис: юноша 1970-х стал жертвой романтической словесности и передал беззаветное служение любимым мифам через свое творчество юноше начала XXI столетия.
Самая поверхностная инспекция читательских симпатий показывает, что из предлагаемого школой набора имен и текстов наиболее привлекательными
Учащийся старших классов никогда не желал ограничиваться Жуковским, Пушкиным, Лермонтовым, он расширял диапазон пристрастий романами Мюссе, Жорж Санд, Бальзака. Именно этой классической совокупности принадлежит заслуга воспитания мечтателя с размагниченной волей, готового солидаризироваться с любой романтической максимой, как бы нелепо она ни звучала.
Литература убедила юношу
Литература убедила юношу, что он старше своих лет, что он обязан быть разочарованным и уставшим.
Юноша – главный потребитель и жертва романтической культуры, которая снабжает молодого читателя и зрителя инструкцией, как побыстрее разочароваться в жизни и растратить себя.
Романтические герои находятся под властью авторских идей и настолько поглощены задачей проиллюстрировать на собственном опыте моду на печаль одиночества, что не замечают абсурдности своего отчуждения от воления естества. Романтизм без устали подбирает все новые и разнообразные доводы, чтобы доказывать обязательность мотива разочарования в жизни и любви. Молодой человек воспринимает кризисное самоощущение персонажа как сам собой разумеющийся и несомненный сценарий жизни.
Романтизм намеренно завышает возраст героя, делая из него бытийного всезнайку или любовного горемыку. Чтобы в этом убедиться, достаточно вспомнить, к примеру, «Консуэло» Жорж Санд: «…в восемнадцать лет для него не было тайн в любви, в двадцать два года он уже был почти разочарован…»
Повышенный интерес писателей начала XIX века к юному человеку и живописание его разочарованности приводит к многообразным допущениям, среди которых одним из важнейших становится контраст между прожитыми годами и объемом испытанной трагедии. А. С. Пушкин в письме В. П. Горчакову размышлял о тенденциях литературы: о равнодушии «к жизни и к ее наслаждениям», о преждевременной старости «души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века».
С высоты накопленного читательского опыта очевидно, что драма одинокого персонажа выглядела в начале XIX столетия пристойной, но по мере настойчивой литературной эксплуатации постепенно вскрывалась ее неубедительность. К 17–22 годам этот романтический персонаж испытал в жизни все страсти, которых хватило бы безрадостно украсить несколько поколений литературных героев XVIII века. Ощущая противоречие между скромным номинальным возрастом и объемом обретенной грусти, Лермонтов сравнит 23-летнего Печорина с 30-летней бальзаковской кокеткой. Метафорическое завышение возраста необходимо, чтобы хоть отчасти аргументировать психологию еще не старого печальника.
Литература и юноша были утомлены любовью
В русской литературе первой трети XIX века сложился стойкий любовный конфликт: девушке в качестве инициатора первого и самого драматического жизненного испытания предлагается герой, соответствующий идеалам автора, выражающий самые трагические философские поиски эпохи. Начало традиции положено романтиками и Пушкиным. Главные параметры интриги, созданной автором «Евгения Онегина», остаются у его литературных наследников почти неизменными: персонаж, перегруженный опытом разочарований, устало, подневольно и профессионально смущает сердце юной провинциалки. Любовь не приносит облегчения, и молодой человек отправляется путешествовать, как Онегин, или, умирать, подобно Печорину.
Литература XIX века настойчиво подбирает резоны, доказывающие тотальную разочарованность в жизни и, соответственно, немалый духовный возраст молодого героя. Романтизм живописует любовь рефлексирующего страдальца и юной несмышленой дикарки, которая может выступать в амплуа девы гор, провинциалки, крестьянки, наконец. Доверчивость делает героиню почти ребенком рядом с искусителем, чьи терзания настойчиво завышают планку его возраста. Так или иначе, создается иллюзия, что участники конфликта принадлежат к разным поколениям.