Пушкин, кружка, два ствола
Шрифт:
— И комиксы про челопука тоже, — широко ухмыльнулся Маркушев. — Может, МарьСтепанна на литеше нам про Питера Паркера расскажет?
— Увы. Список программных произведений утверждает не Мария Степановна, и комиксов в этих списках, к сожалению, нет. Хотя, по-моему, зря. Нельзя игнорировать такой огромный пласт культуры, особенно если произведения вызывают искренний интерес. По-моему, обучать основам анализа проще на примере Тони Старка, а не Чацкого.
— И почему тогда нам парят мозги Некрасовым? — упорно не сворачивал с выбранной темы Маркушев.
—
— Потому что программу пни замшелые составляют, — сразу же откликнулся Маркушев. — Которые про Тони Старка в жизни не слышали.
— Зато слышали про Шерлока Холмса. Или, скажем, про «Трех мушкетеров».
— Ну нет… «Три мушкетера» — это приключения.
— «Гамлет» тоже. Скандалы, интриги, расследования. Соблазненные девицы и горы трупов.
— А по-моему, «Три мушкетера» коммерческие, — задумчиво ковыряя пластиковой вилочкой торт, протянула Алина. — Масс-маркет.
— Достоевский при жизни был хитовым автором. Его романы рвали топы продаж.
— Но Достоевского критики хвалят, — осторожно поглядывая на Дину, вступила в разговор смугленькая тихоня Вяхирева. — А «Мушкетеров» — нет.
— Толстой считал пьесы Шекспира халтурой. Почему мы должны доверять мнению критиков, но игнорируем мнение светоча русской литературы?
— Тогда не знаю… — нахмурилась Алина. — Мария Степановна говорила, что классическая литература глубокая, а приключения и детективы — пустышка.
— И ты согласна с этим утверждением? — склонила голову набок Дина.
— Не знаю… Наверное.
— Хорошо. Спрошу по-другому. Ты лично видишь какую-то глубину… ну, скажем, в Пушкине? Вот чтобы пальцем ткнуть и сказать: «О, вот тут вот очень глубоко — не то что в «Мстителях»».
— Ну… Наверное, не вижу.
— Тогда какая разница, есть глубина или нет?
— Да нету там ничего особенного, — Маркушев, слопав последний кусочек торта, с видимым удовольствием облизал с вилки крем. — Глубина, глубина… Занудство обыкновенное.
— Вот тут не могу согласиться, — покачала головой Дина. — Если вы не видите глубины, это не означает, что ее нет. Тот же Достоевский, к примеру, фантастически честен и точен. И в этой точности намного опережает свое время. Ну, скажем… Есть у Достоевского такой персонаж, Смердяков — эпилептик, периодически впадающий в странный созерцательный ступор в самых неподходящих местах. Идет по двору, идет — но вдруг застынет и таращится в пространство. Женщин Смердяков не любил, чувства юмора не имел, сострадания к людям не испытывал. Считал, что человеку позволено все, моральных ограничений нет — одни только юридические условности. В детстве вешал кошек, а потом хоронил их, изображая из себя священника. Представили себе Смердякова?
— Да.. — нестройно отозвались подростки.
— И что вы о нем думаете? Если бы персонаж так вел себя в современном фильме — кем бы он был?
— Маньяком, — фыркнула Алина.
— Точно! Смердяков в романе — именно убийца, причем исключительно расчетливый
— Откуда же он тогда узнал? — вскинула черные брови Маша Вяхирева.
— Наблюдал подобных типов в естественной среде. Достоевский вообще-то в тюрьме сидел по политической статье, был приговорен к повешению, но в последний момент смертную казнь заменили каторгой.
— Ого. Серьезный мужик, — уважительно кивнул Маркушев. — Понимал в жизни. А я-то думаю: чего он все время про мокруху пишет?
— А Шекспир почему? — заинтересовалась Алина. — Тоже сидел?
— Нет. Шекспир был совладельцем театра — а истории про любовь и кровь очень нравятся зрителям. Пьесы, которые мы считаем высокой классикой, в шестнадцатом веке были вполне себе массовым продуктом. И ходили в театр Шекспира вовсе не интеллектуалы и критики, а самые обычные люди.
Кукольное личико Алины изумленно вытянулось.
— Тогда… почему «Гамлет» такой скучный?
— Ага. Значит, ты все-таки попыталась прочитать «Гамлета»! — возликовала Дина. — Уважаю за смелость, но если действительно интересно, лучше фильм посмотри. Шекспир пятьсот лет назад свои пьесы писал. За это время и язык изменился, и окружающая реальность. Как и со времен Пушкина, кстати. И Достоевского. И Толстого. Они не скучные. Они просто… старые.
— Это, конечно, отлично. Но знаете… я так и не понял: а нафига нам все это старье? Ну был Пушкин крутым триста лет тому назад. А мне-то что с этого? — Маркушев, задумчиво покрутив вилку, вдруг положил на стол левую ладонь. Примерившись, он тыкнул пластиковыми зубцами между указательным и средним пальцем, потом — между средним и безымянным. И пошел бить — резво и точно, с завораживающей математической точностью. — Сейчас Пушкин — нудятина. И читать его я не собираюсь.
— Откуда ты знаешь, что Пушкин — нудятина? Ты же его не читал, — взяв собственную вилку, Дина облизала ее, выверила баланс, прицелилась — и начала бить. Зубцы влетали между пальцами с дробным сухим стуком, словно горох сыпался из порванного мешка. — Пушкин, уверяю тебя, весьма интересный автор. Да еще и с отличным чувством юмора. На следующем уроке попробую вам это показать.
Грянул звонок, и под его оглушающую трель Дина с такой силой вогнала вилку в стол, что белые пластиковые зубцы прыснули в стороны.
— Урок окончен. Если будет желание, составьте к следующему занятию список произведений, которые, по вашему мнению, стоит изучать в школе. За самый убедительный вариант полагается приз.
— Опять торт? — изрядно охреневший Маркушев упорно попытался изобразить скепсис, но получилось неубедительно.
— А тебе, Гриня, чего — полторашку пивасика выставить? — пихнула его локтем в бок Алина и поднялась. — Спасибо за тортик, Дина Маратовна. Все было очень вкусно. До свидания.