Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820
Шрифт:
В одной из фигур котильона, когда Александр уже подбирался к сердцу девицы Лошаковой, нашептывая ей французские любезности, если не сказать вольности, дядюшка довольно грубо отбил ее у Александра.
— Милостивый государь, — вскричал тут же Пушкин, — извольте извиниться! А то я вынужден буду требовать сатисфакции!
— Какой я тебе милостивый государь?! — в свою очередь возвысил голос Павел Исаакович. Музыканты продолжали играть, но котильон рассыпался, танцующие смешались, и те, кто стоял рядом, с интересом дожидались, чем окончится ссора. — Я твой дядька, а ты Сашка — племяш. И драться я с тобой не стану. А ежели
— А я вас вызываю! — вскричал Пушкин и сам почувствовал, как вздулись вены у него на шее.
— Помилуйте, господа, как можно в день светлый, именины сердца, — бегал вокруг них Хрунов, — надобно помириться.
Хрунов был так смешон и мил, такая у него была жалостливая физиономия, что дядька обнял его и поцеловал:
— Люблю Хруна, он хоть и Хрун, но не врун! Давай, Сашка, мириться! — Он первым протянул племяннику руку.
И Пушкин вдруг успокоился, все показалось смешным, и девица Лошакова, и сам дядюшка с раздувающимися эфиопскими ноздрями и копной густых курчавых черных волос, в которых пробивалась седина, и маленький оркестр с хромым капельмейстером, и провинциальные белолицые барышни и дамы, и мельтешение черных лиц вокруг них, лиц жизнерадостных, грубых и родных, и бедный Хрунов, смотрящий на него с надеждой.
— Забудем, дядюшка, сегодня твои именины, — сказал он Павлу Исааковичу. — А я просто погорячился.
— Наша кровь! — воскликнул дядюшка. — Горяч, буен, но отходчив.
А тут прибыл другой дядюшка, отставной артиллерии подпоручик Семен Исаакович, и все с криками высыпали на улицу, потому что он привез в карете маленькую мортирку, и вскоре уже палили из нее в честь именинника.
За ужином все уже были совершенно пьяны. Павел Исаакович, подняв бокал и глядя на племянника, произнес:
Хоть ты, Саша, среди бала Вызвал Павла Ганнибала, Но, ей-Богу, Ганнибал Ссорой не подгадит бал.Александр, опрокинув стул, при всей публике бросился к нему в объятья. Как он любил дядюшку и все эти черные лица, смеявшиеся вокруг. Он и не помнил, как его унесли наверх в отведенную ему комнату.
Утром дверь в его комнату распахнулась. На пороге стояла вся честная компания: дядюшка Павел Исаакович, дядюшка Семен Исаакович, Хрунов и даже девица Лошакова. Павел Исаакович, держа перед собой поднос с шампанским, пропел:
Кто-то в двери постучал: Подполковник Ганнибал, Право слово Ганнибал, Пожалуйста, Ганнибал, Свет-Исакыч Ганнибал. Сделай милость, Ганнибал, Тьфу ты, пропасть, Ганнибал!Пушкина подняли с постели, заставили выпить шампанского.
— Сашка, не в обиде? Оставьте нас, оставьте нас, господа! Я тебе сейчас Тоську пришлю, прибраться в комнате… — сказал он с намеком, когда все вышли. — Тоськи не бойся, всему обучена, к тому же наша родственница, хоть и дворовая. Не торопись, Тоську никто не хватится.
Пришла Тося. С кувшином, полотенцем и мылом.
— Здравствуйте,
— Пожалуйте, умыться…
Когда она наклонилась, Александр, стоя над ней, оценил ее формы, она перехватила этот взгляд, томно улыбнулась, словно приглашая к действию. Он жадно обхватил ее сзади, ткнул лицом в подушки, задрал юбку.
Тося поворачивала к нему голову, пытаясь губами прихватить его губы. Как ни странно, ей это удавалось. Стан у нее был гибкий, изворотливый, она билась под ним как в истерике. Губы большие и мягкие, как у лошади, подумалось Александру.
Когда все кончилось, они, оправляясь, посмотрели друг на друга внимательней и рассмеялись: одинаковые курчавые волосы, смуглое, почти черное лицо, припухлые широкие губы.
— Ты чья дочь-то? Кто родители?
— Маменька Кондакова Варвара Харитоновна.
— А папенька?
— Папенька тоже Кондаков Василий Никифорович.
— Василий Никифорович? А почему такая черная?
— Так папенька у меня еще черней, — искренне удивилась Тося.
Пушкин рассмеялся. Все стало ясно.
— Давай теперь мыться, — сказал Пушкин.
Тося поливала ему из кувшина и напевала что-то приятным, чуть надтреснутым голосом.
Гости почти все разъехались. Дядя был в шлафроке, пил рюмку за рюмкой. Жена дяди так и не появилась. Опять сказывалась, как догадался Александр, больной.
— Ни шнуровок тебе, ни затяжек, ни причесок, ни перчаток, — рассуждал за рюмкой дядя. — Что может быть лучше, чем восемь раз на дню покушать да три раза соснуть.
На столе стояли наливки, дядя стал перечислять, тыкая в каждую бутыль пальцем:
— Малиновка, смородиновка, вишневка, рябиновка и розановка, а также и холодное со льда мартовское пиво. Все советую попробовать, — резюмировал он. — прежде чем ехать домой, а то дома, может быть, и не дадут выпить.
Провожать поехали Александра на тройках, размахивая бутылками шампанского.
По дороге завалились еще к одному Ганнибалу, как его назвал дядюшка, «Ганнибальчику». Ганнибальчик был настолько мал, что походил на карлика, хорошо играл на балалайке и был черен как бес из преисподней; все это походило на номер в простонародном балагане. Под балалайку пошла уже горькая. Ганнибальчик плясал русскую вприсядку и пил водку прямо из горлышка бутылки. Палили из всех ружей, которые были в доме, случайно подстрелили конюха, не опасно, в икру; напоили его до бесчувствия, чтобы ему не было обидно. Это было последнее, что помнил Пушкин; в целости и сохранности его самого доставили домой и свалили как мешок на кровать.
В Сафонтьево, что было в шестидесяти верстах от Михайловского, к деду Петру Абрамовичу в тот раз Пушкин так и не собрался, уехал в Петербург уже через месяц. Деревня наскучила, если не сказать обрыдла. К тому же, гуляя с Ганнибалами и Ганнибальчиками, он сломал свою любимый ноготь на мизинце, который отращивал уже полгода, еще с лицейских времен. И страсть как хотелось в Петербург! В Петербург, где жизнь бьет ключом. В Петербурге его ждало неожиданное знакомство, но он, разумеется, ничего про это не знал, лишь душа что-то смутно предчувствовала. Бросив родных, он умчался, сославшись на дела в Коллегии, в которую он, разумеется, и не думал являться.