Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820
Шрифт:
И только тут они заметили огромного детину в красной рубахе и белом заляпанном переднике, растянувшегося на скамейке во весь рост. Детина поднялся, протер глаза.
— Чего угодно?
— Давай нам завтракать! — приказал барон.
— Помилуйте, — отвечал детина обиженно, — все уже отобедали.
— Хорошо, давай отобедать. — Дельвиг первым сел за стол, стали рассаживаться и другие. — Разве у тебя нет ничего? Господа, мои друзья, непременно хотят отобедать у тебя. Помнишь, мы заходили с этим господином? — Он указал на Боратынского.
— Народу много
Кюхельбекер сел за стол и постучал ложкой.
— Давай обед!
— Я уже докладывал — обеда нет. Ужин, пожалуй, могу подать.
— Ну, а что же у тебя будет за ужином? — поинтересовался барон.
— Да то же, что и за обедом!
Пушкин не выдержал и захохотал.
— Тогда какая разница между обедом и ужином? — продолжал спрашивать барон, поглядывая на приятелей.
— Как не быть разницы? Когда народ пообедает, мы снова наливаем в щи воды и привариваем: вот и ужин.
— Стало быть, это дешевле?
— Вестимо, дешевле! В обед берем по пятнадцати копеек, да и то без говядины, с говядиной — двадцать пять; ну а в ужин пустые щи идут у нас по восьми, а коли с говядиной требуется, так и по шестнадцати берем.
— Ну давай по шестнадцати.
— Стало быть, с говядиной?
— С говядиной, мил человек, — согласился барон.
Хозяин взял большую деревянную чашку, деревянной же ложкой на длинной ручке зачерпнул из чугунного котла, дымившегося на плите, щи и наполнил в несколько раз чашку до края. Поставив ее посередине стола, он принес каждому деревянный кружок, на котором был кусок говядины и щепотка соли.
— А нет ли у тебя вилок? — спросил хозяина Кюхельбекер.
Вилок не держим, черному народу это не требуется.
— А как же они едят говядину?
— Знамо дело, на то и пальцы есть.
Пушкин снова расхохотался. И вслед за бароном опустил гремящую на цепи ложку в щи.
Похлебали щи из одной чашки. Съели говядину, отрезая мясо ножом и руками отправляя его в рот. Говядина оказалась вкусной. Уходя, барон Дельвиг сунул в руки хозяину сверху полтинник, и эта щедрость показалась ему столь необычной, что он сначала не верил глазам своим и не знал, что сказать. А когда друзья выходили, он с низкими поклонами кричал им вслед:
— Милости просим и вперед жаловать!
Но до Жуковского в этот раз не дошли. Недалеко от его дома Пушкин вдруг громко захохотал.
— Ты чего? — поинтересовался барон.
— Да так. Эпиграмму вчера написал… Вот вспомнил…
— Скажи, — попросил Кюхельбекер.
— А не обидишься? Она до тебя, друг Кюхля, относится.
— Не обижусь. Читай скорее…
— Читай, — вдруг закричал Дельвиг и обхватил Кюхельбекера сзади. — Я его держу.
— Да пусти ты, Тося, — слабо отбивался Вильгельм.
Боратынский, призрачно улыбаясь, смотрел на их шалости.
— Уж коли держишь его, то пожалуйста, — согласился Пушкин. — Жуковского как-то пригласили на вечер, а он не пришел. Его спросили, почему вы не почтили нас своим присутствием? Василий Андреевич со свойственной ему
Боратынский с Дельвигом покатились со смеху. Боратынский ржал как лошадь и бил ногой в мостовую как копытом. Заливался хохотом и сам Пушкин. Отпущенный Кюхельбекер стоял неподвижно, хлопая глазами и пошмыгивая носом.
— Ой, не могу, мне кюхельбекерно сейчас будет, — вскричал Боратынский, держась за живот.
Кюхельбекер переводил свой взгляд с одного на другого. Так длилось некоторое время. И вдруг он затопал ногами и завопил:
— Стреляться! Немедленно! На шести шагах!
— Брось, Кюхля! Ты обещал не сердиться, — попытался успокоить его Пушкин, дружески улыбаясь. У Кюхли, кажется, начиналась всем знакомая по Лицею истерика. — Пойдем к Василию Андреевичу. Вон Козлов приехал.
Александр увидел, что у подъезда дома Жуковского на Крюковом канале стояла коляска, из которой Лукьян, слуга Козлова, с помощью слуги Жуковского Якова выносил своего барина. В руках у Козлова была трость, которой он издалека поприветствовал молодых друзей.
— А то Яков дверь еще запрет, — все так же улыбаясь, добавил Александр.
— Дверь? Понос? Кюхельбекер и понос?! Дверь и Кюхельбекер?! — с ненавистью, заговариваясь, смотрел на него Вильгельм. Рот его кривился и дергался. — Ты мне за это ответишь! — Он повернулся к Дельвигу: — Любезный барон, попрошу вас как друга быть моим секундантом.
— Забавно, — печально произнес Дельвиг и добавил: — Как тебе, Виля, будет угодно. — Он уже не смеялся, видя всю серьезность намерений своего друга. — Но, право, смешно обижаться на дружескую шутку.
— Он перешел все границы! Я заставлю его ответить!
— Ну прости меня, — сказал Пушкин.
— Стреляться, — упорствовал Вильгельм.
— Он же извинился, — попытался поправить дело барон.
— Никаких извинений!
— Оставь его! Стреляться так стреляться! Как тебе будет угодно, — согласился Пушкин. — Мне тебя бояться нечего: ты не белая лошадь и не белокурый человек… К тому же я должен сначала жениться, а до дуэли не успею, — пожал плечами Пушкин.
— Все шутишь, да? Шутишь?! — вскрикивал Кюхельбекер.
— Отчего же шучу?! Будешь моим секундантом? — Пушкин обратился к Боратынскому, которому ничего не оставалось делать, как согласиться. Хотя после одной истории в Пажеском корпусе, откуда Боратынский был исключен и про которую друзья не знали всех подробностей, он никак не мог мешаться ни в какие дела. Ему участие в дуэли грозило гораздо более серьезными последствиями, чем другим.
— Хорошо, — сказал Боратынский. — Только давайте, друзья, стреляться, как у нас, егерей, обучают застрельщиков.