Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820
Шрифт:
Как черное платье пристало к милой Бакуниной! Я был счастлив пять минут. А потом еще пять. И счастлив до сих пор, достаточно вспомнить только те минуты. — Он вдруг резко повернулся к Кюхельбекеру, склонившемуся над словарем. — Кюхля, что у тебя в твоем словаре написано про счастье?
— А! — вздрогнул тот, словно пойманный врасплох над своими листами. — Про счастье? — дошел до него смысл вопроса. — Про счастье, сколько мне помнится, пока ничего. А вот про несчастье сей жизни есть. Хочешь послушать?
— Давай! — Пушкин сел и похлопал по соседнему стулу, приглашая
— «Поелику нет истинного счастья в жизни, — громко прочитал Кюхля из тетради, — не лучше ли, чтобы наши несчастья происходили от хорошей, чем от худой, причины». Ричардсон. Из «Грандисона»…
— Что ж, — отозвался из другого конца залы Дельвиг. — Это особый вид эпикурейства — даже от несчастья получать удовольствие. — Он, погасив в том конце зала последнюю свечу, приблизился к ним из темноты. — Ну, вот и все! — добавил он. — Гасите ваши свечи, и пойдем. Давай нам на прощание сентенцию, Кюхля, — обратился он к Кюхельбекеру. — Чтобы ночью мы думали.
Кюхельбекер полистал свой словарь.
— Пожалуйте, господа, — выдал он. — «Самые опасные страсти для молодости — упрямство и леность, для юношества — любовь и тщеславие, для зрелого возраста — честолюбие и мнительность, для старости — скупость и себялюбие…»
Все помолчали.
— Это кто? — спросил Пущин.
— Автор пожелал остаться неизвестным, — скромно полупризнался Кюхельбекер, захлопывая толстую тетрадь.
— Скрывая свою гордыню, как тайную болезнь, мы не избавляем себя от нее, — сказал ему на это барон Дельвиг.
— А это кто? — широко раскрыл глаза Кюхельбекер.
— А это я, — сказал Дельвиг. — Нравится?
— Можно, я запишу?
— Пиши, — согласился Дельвиг.
Кюхельбекер достал карандаш и запыхтел, записывая афоризм Дельвига, держа тетрадь на коленках.
Пушкин с Пущиным принялись за последние свечи.
— Сейчас сейчас, — останавливал их Кюхельбекер, поднимая руку. — Погодите!
Когда они выходили из залы, Пушкин спросил у Пущина:
— Жанно, у тебя найдется двугривенный?
— Тебе сейчас нужен?
— Сейчас…
— Пойдем, я тебе дам. А зачем?
— Ну, понимаешь ли, надо дать маленький «трингкельд» швейцару… — Он хитро улыбнулся.
— Опять на ночь? — с укоризной спросил Жанно.
— Это уж как получится, — усмехнулся Пушкин. — Не одному же графу Варфоломею Васильевичу играть на своей любимой виолончели!
— Не понимаю, как в тебе все уживается, — пожал плечами Пущин, но шутке с графом все-таки улыбнулся. Он знал, как и многие, что заядлый театрал граф Толстой был еще и известным дилетантом в музыке, он частенько приглашал своих друзей послушать, как он играет на виолончели, и мучил их по нескольку часов кряду.
— Что уживается? — не понял Пушкин.
— Хотя бы Бакунина и актрисочка…
— И не только они! — рассмеялся во все горло Пушкин, показывая свои большие белые зубы.
Пущин покачал головой.
— Ваня, нет ничего малодушней порока, когда нападают
Глава четырнадцатая,
в которой имеет быть публичное испытание воспитанников первого приема, Сергей Львович Пушкин ищет попутчика в Царское Село, Батюшков тоскует и мечтает об Италии, а великий Державин прибывает на экзамен, чтобы послушать лицеистов, но первым делом ищет нужник. — 22 декабря 1814 года — 8 января 1815 года.
Перед самым Рождеством Сергею Львовичу сказали, что в приложении к «Санкт-Петербургским ведомостям» помещено объявление об экзамене в Царскосельском Лицее. Он послал Никиту купить его в ближайшую книжную лавку и с наслаждением перечитывал несколько раз: «Императорский Царскосельский Лицей имеет честь уведомить, что 4 и 8 числ будущего января месяца, от 10 часов утра до 3 пополудни имеет быть в оном публичное испытание воспитанников первого приема по случаю перевода их из младшего в старший возраст».
— Надежда Осиповна, — вздыхал он за завтраком, откладывая газету в сторону. — Ты послушай — музыка! «По случаю перевода их из младшего в старший возраст». Это — наш Александр! Вот мы с тобой и дожили! Надо ехать на экзамен.
— Хорошо бы найти тебе попутчика, — посоветовала Надежда Осиповна. — На извозчика мы поиздержали б вдвое меньше.
— А ты разве не поедешь? — спросил Сергей Львович.
— Зачем? — прервала она разговор, отвернувшись, и Сергей Львович не стал его возобновлять, зная свою благоверную. Особа она была взбалмошная, сына своего старшего с детства не жаловала.
И Сергей Львович бросился искать попутчика по Петербургу. Первым делом он направился на набережную Фонтанки, в дом Министерства просвещения, где проживал в служебной квартире Александр Иванович Тургенев с братом Николаем, служащим в Министерстве финансов. Дом этот находился напротив печально известного Михайловского замка. Может быть, думал он, Александр Иванович поедет в Лицей по долгу службы, тогда карета и вовсе будет бесплатной. Однако Тургенева не оказалось дома, носиться за ним по Петербургу было бессмысленно, ибо Александр Иванович славился своей неукротимой энергией: он переезжал с визитами из одного дома в другой, ухитряясь исколесить за день весь город.
Тогда он решил наведаться к Константину Батюшкову в доме его тетушки Екатерины Федоровны Муравьевой, вдовы Михаила Никитича, его воспитателя и двоюродного дядюшки, находившемся всего через несколько домов от квартиры братьев Тургеневых. Тот был дома, тосковал, куксился и ехать отказался, сославшись на нездоровье.
— Говорят, Гаврила Романович будет, — сообщил Сергей Львович. — Что он скажет про стихи Александра?
Батюшков сидел в кресле, нахохлившись, как маленькая птичка, и при словах о Державине глазки его подернулись пеленой, как подергиваются глаза пленкой у больной или засыпающей птицы.