Пушкин
Шрифт:
– Грабят!
Тогда один из молчаливых людей, который его крепко держал за руки, быстро окрутил ему рот платком, а другой столь же быстро связал ему веревкой руки. Высокий вытаращенными глазами смотрел на них.
Его привезли. Трое дежурных полицейских ввели его в комнату, бросили и крепко заперли на ключ. Люди, которые привезли высокого, устало разминали руки.
– Поймали, – сказал с удовлетворением один.
Тотчас же вышел, покачиваясь, полицеймейстер Шульгин. Он велел развязать высокому руки и начал допрос:
– Ваше
– Протасов Иван Александрович, – пробормотал высокий.
– Не запирайтесь, – сказал Шульгин строго. – Вы Кюхельбекер.
Высокий молчал.
– Кто? – переспросил он.
– Кюхельбекер Вильгельм Карлов, мятежник, коллежский асессор, – громко сказал Шульгин, – а никакой не Протасов.
– Что вам от меня угодно? – пробормотал высокий.
– Вы признаете, что вы и есть разыскиваемый государственный преступник Кюхельбекер?
– Почему Кюхельбекер? – удивился высокий. – Я ничего не понимаю. Я от Анны Ивановны формальный отказ получил, а потом меня схватили, а вы говорите Кюхельбекер. К чему все это?
– Не притворяйтесь, – сказал Шульгин. – Приметы сходятся.
Он вынул лист и начал бормотать:
– Рост высокий, глаза навыкате, волосы коричневые, гм, волосы коричневые, – повторил он.
У высокого были черные как смоль волосы.
– Что за оказия? – спросил Шульгин, озадаченный.
Высокий задремал, сидя в креслах.
– «Бакенбарды не растут».
Шульгин опять посмотрел на высокого. Бакенбард у высокого – точно – не было.
– А! – хлопнул он себя по лбу. – Понял. Выкрасился! Голову перекрасил!
Он позвал жандармов.
– Мыть голову этому человеку, – сказал он строго, – да хорошенько, покамест коричневым не сделается. Он перекрашенный Кюхельбекер.
Высокого разбудили и отвели в камеру. Там его мыли, терли щетками целый час. Волосы были черные. У Шульгина были нафабренные бакенбарды, и дома у него был спирт, который дал ему немец-аптекарь; спирт этот краску превосходно смывал. Когда старая краска начинала линять на бакенбардах, Шульгин мыл им бакенбарды, и краска сходила. Он написал жене записку.
«Mon ange, пришли немедля с сим человеком спирт, который у меня в шкапчике стоит. Очень важно, душа моя, не ошибись. Он во флакончике, граненом».
Высокому мыли голову спиртом.
– Полиняет, – говорил Шульгин, – от спирта непременно полиняет.
Высокий не линял.
Тогда Шульгин, несколько озадаченный, послал жандарма за Николаем Ивановичем Гречем. Николай Иванович становился специалистом по Кюхельбекеру.
Когда он вошел к полицеймейстеру, полицеймейстер, хватив полный стаканчик рому, сказал ему довольно учтиво:
– Прошу у вас объяснения по одному делу, а вы должны сказать сущую правду по долгу чести и присяги.
– Ваше превосходительство услышит от меня только сущую правду, – сказал Николай Иванович, слегка поклонившись.
– Знаете ли вы Кюхельбекера?
– Увы, – вздохнул Николай Иванович, – по литературным
– Так. А вы его наружность помните?
– Как же, помню, ваше превосходительство.
Шульгин повел Николая Ивановича в другую комнату. На софе лежал высокий молодой человек и смотрел в потолок диким взглядом. Шульгин с сожалением посмотрел на его черную голову.
– Мыли, мыли, не отходит, – пробормотал он.
– Что мыли? – удивился несколько Николай Иванович.
Шульгин махнул рукой.
– Кюхельбекер ли это?
– Нет!
– А кто это?
– Не знаю.
Тогда молодой человек вскочил и закричал жалобным голосом:
– Николай Иванович, я ведь Протасов; вы ведь меня у Василия Андреевича Жуковского встречали.
Греч вгляделся.
– А, Иван Александрович, – сказал он с неудовольствием.
Шульгин с омерзением посмотрел на высокого:
– Что же вы сразу не сказали, что вы не Кюхельбекер?
Он махнул рукой и пошел допивать свой ром.
В ту же ночь было арестовано еще пять Кюхельбекеров: управитель и официант Нарышкина, сын статского советника Исленев и два молодых немца-булочника.
Голов им не мыли, а Шульгин прямо посылал за Николаем Ивановичем, который к этому делу за неделю привык.
VI
В Валуевском кабаке сидел маленький мужик и пил чай, чашку за чашкой. Огромную овчинную шапку с черным верхом он положил на стол. Пот лился с него, он пил уже третий чайник, но по-прежнему кусал сахар, дул в блюдечко, а между тем подмигивал толстой девке в пестрядинном сарафане, которая бегала между столами. В кабаке было мало народу, и мужику было скучно. В углу сидели проезжающие: высокий, худощавый, в белой пуховой шляпе человек и другой – молодой, белобрысый. Пили и ели с жадностью. Мужик с любопытством смотрел на высокого.
«Не то из бар, не то дворовый. Из управляющих, видно», – решил он.
Высокий проезжий тоже смотрел на мужика внимательно, не столько на него самого, сколько на его шапку. Мужик это заметил, взял шапку со стола и, смутившись чего-то, надел ее на голову. В шапке сидеть было неудобно, и он скоро опять положил ее на стол. Высокий толкнул локтем белобрысого и кивнул ему на мужика. Он отдал белобрысому свою белую шляпу. Тот подошел к мужику.
– Эй, дядя, – сказал он весело.
Мужик поставил чашку на стол.
– Дядя, меняй шапку. Я тебе белую дам, ты мне черную.
Мужик посмотрел на белую шляпу с недоверием.
– А для чего мне менять, – сказал он спокойно, – чем моя шапка худа? Мне твоей не надо.
– Не чуди, дядя, – сказал белобрысый. – Шляпа дорогая, городская, в деревне по праздникам носить будешь…
– По праздникам, – сказал мужик, колеблясь. – А куда ж ее в будень? Засмеют меня.
– Не засмеют, – сказал уверенно белобрысый, взял со стола овчинную мужикову шапку и отнес ее высокому.