Пушкинский вальс
Шрифт:
«Строить!» — этим все сказано. «Строить коммунизм», — как говорила на собраниях Нина Сергеевна. Там, на стройке, многие ребята набредут на призвание. Наверное, Настю научили бы там полезному делу, может быть, интересному. Наверное, она стала бы нужным, даже необходимым членом нашего прекрасного общества, как любила выражаться та же Нина Сергеевна.
Все обдумано, решено и по сердцу!
Вдруг… вышибло из седла на полном скаку. Чем заняться? Как жить?
— Сразу не найдешь, — читая Настины мысли, что, впрочем, было нетрудно, сказала
— Не-у-же-ли? — по слогам так странно спросила Настя, что Серафима Игнатьевна не поняла.
— Что «неужели»?
— Именно так и наказал передать? Про иждивение.
— Ну, прицепится теперь, как репей, — отчего-то смутилась Серафима Игнатьевна. — Ну, обмолвилась. Ничего не наказывал, к слову пришлось — и сказал…
— А вы передайте ему… — начала Настя и задохнулась. И осипшим шепотом: — Скажите, что я выброшу его деньги в помойку. Не забудьте, точно скажите: разорву — и в помойку! В помойку! В помойку!
Серафима Игнатьевна откинула на спинку стула тучное тело и молча слушала.
Выслушав, поднялась.
— Кончился мой обед, служба не ждет. Кофеем не попотчевала, хозяйка! Передам, как велишь, что войну объявила отцу.
Уже взявшись за дверную ручку, она, вполоборота к Насте, спросила:
— О «той» ни словечка? И не полюбопытствуешь?
Напрасно она заикнулась о «той». Она встретилась с таким негодующим взглядом, что сокрушенно вздохнула:
— О, батюшки! Гордыней вас с матерью сверх меры господь наградил. Трудненько будет вам.
Ушла. Настя осталась одна со своими мстительными мыслями. У нее ломило грудь, так она ненавидела! «Любопытства захотели? Не дождетесь! Мне безразлично, кто она, та подлая женщина, желаю, чтобы с ней случилось самое страшное горе. Не хочу знать, как ее зовут. Не хочу видеть! Не хочу думать!»
В действительности Настя думала о ней непрерывно и ломала голову, как ее увидать, чтобы убедиться, что она накрашенная кукла и ничтожество. «Тебе еще придется раскаяться, папа!»
Настя яростно сочиняла истории, в которых отец становился жертвой предательства. Эта авантюристка бросала его. Он был несчастен, унижен. Тогда к нему приходила Настя. «Жизнь доказала, кто мой истинный друг», — говорил папа. Нет, он не то говорил. Что-нибудь смешное и грустное. «Глупый кисляй, доревелась, что нос стал картошкой. Разлюбит нас с тобой Димка! Любят красивых. Или хотя бы веселых».
Настя валялась на диване и без конца придумывала жалостные истории, в которых отец был несчастен, а она благородна.
А все-таки надо жить. Реви не реви, а жить надо. И что-нибудь делать. И сейчас, не откладывая. Уборкой, что ли, заняться? Настя вскочила с дивана.
На глаза попался мешок с желтыми лямками. Она присела на корточки и принялась разбирать в мешке вещи. Ватник! Настя вытащила его и рассматривала как какое-то чудо, щупала, гладила. Совсем новенький ватник,
Она так крепко задумалась, сидя на корточках над мешком, что вздрогнула от неожиданности, услыхав поворачивающийся в замочной скважине ключ. Вернулась из библиотеки мама. Настя стащила с головы «кустодиевский» платок.
Она старалась встречать маму как можно веселее. И мама входила в дом с какой-нибудь жизнерадостной фразой. Мама принесла бутылку молока, ломтик сыра для ужина и два темно-бордовых пиона.
— Я таки всучила повести Тендрякова тому парню, помнишь, развязный такой? — оживленно, может быть чуточку громко, говорила она, входя. — Помнишь, Настя?
— Помню. Он еще в клетчатой рубашке был, помню.
— Да. А это пионы от одной читательницы. Я дала ей прочесть «Даму с собачкой». А она взяла и принесла мне пионы. Уж очень понравилась ей «Дама с собачкой»!
Мама не обратила внимания на резиновые сапоги, валявшиеся в прихожей на самом ходу, не задерживаясь прошла в комнату и говорила оттуда так же громко:
— Оказывается, он работает сварщиком на заводе. Ты знаешь, что такое быть сварщиком, Настя?
— Что-то не представляю. Наверное, квалифицированная работа.
— А знаешь, он неплохой. Притворяется циником, а если разобраться, неплохой, даже очень хороший. Любопытно, зачем они притворяются разочарованными, когда и жизни-то вовсе не знают?
Она замолчала. Настя заглянула в комнату.
Она стояла возле письменного стола, опустив руку с пионами, махровыми шапками вниз. Настя неслышно шагнула назад.
— Мутер, готовься обедать, — позвала она, переждав некоторое время, и вошла к матери, на всякий случай свалив по дороге со столика телефонную книжку.
Мама положила цветы на стол и вяло расстегивала кофточку. У нее было усталое лицо, сильно осунувшееся.
— Пыль в комнате, беспорядок. Стыдно, Настя. Нельзя опускаться, — сказала она.
— Не буду… Если мне в твою библиотечку устроиться, мама?
Мама быстро подняла на нее глаза, темные от темных подглазий.
— У тебя нет подготовки к библиотечной работе. Кроме того, у нас заполнены штаты.
— Куда же мне? — спросила Настя.
— Все это свалилось на нас. Не знаю даже куда, — сказала мама, покачивая головой.
Настя заметила: у нее появилась привычка качать головой, удивленно, словно что-то хочет понять и не поймет.
— В конце концов, не все ли равно? — беспечным тоном сказала Настя. — Надо зарабатывать на жизнь, вот и все. Устроюсь где-нибудь.
Мама неслышно спустила к ногам юбку, перешагнула, набросила на плечи ситцевый халат.
— Серафима Игнатьевна по пути от тебя заходила ко мне, — как бы между прочим сообщила она, завязывая поясок на халате, а сама следила в зеркале: что Настя?