Пусть светит
Шрифт:
И, не зная, что сказать от радости, она схватила его за плечи, потом выхватила из-под пепла костра две горячие картофелины и, перекатывая их на ладонях, протянула ему:
– Садись. Ешь. Это я для тебя испекла. Я-то жду, жду, а тебя нет и нет.
– И то дело, - устало опускаясь на траву, согласился Ефимка.
– Есть хочу как собака.
Заслышав голоса, вылезла мать, за нею Евдокия, и даже бабка Самойлиха, которая никак не могла уложить Розку, высунула из шалаша седую голову.
Но в том, что рассказал Ефимка, хорошего было мало. От
Значит, оставалось только одно: бросить телеги, навьючить коней и двигаться к Кожухову через леса, через овраги пешком.
Все замолчали.
– Ефим, - предложила мать, - а что, если попробовать выбраться по-другому?
– Как еще по-другому?
– удивился Ефимка.
– А так. У нас на лбу не написано, что мы беженцы. Мало ли кто. Ну, из голодающей губернии... ну, погорельцы. Женщины да ребята. Кто нас тронет?
– Нельзя, - насторожилась Верка.
– Самойловы евреи. А белые казаки бьют их начисто.
– Ну, так давайте тогда разделимся, - рассердилась мать, - и пусть каждый идет сам по себе. Если мы целым табором, так нас каждый заметит, а по отдельности куда как легче будет.
– Так нельзя, - опять перебила Верка и с удивлением посмотрела на молчавшего Ефимку.
– Тебя не спрашивают, - оборвала ее мать.
– А двадцать верст с ребятишками по оврагам, болотам да лесом - это разве можно? Ты думаешь, мне добра жалко? Мне не жалко, бог с ним. Можно одну телегу Евдокии отдать, другую - Самойлихе. А мы и так потихоньку доберемся. Где я Вальку поднесу, где ты, Ефимка, поможешь.
Ефимка молчал, но он видел, как сбоку все больше и больше высовывается седая трясущаяся голова Самойлихи и как яростно укачивает Самойлиха плачущую Розку, стараясь не пропустить ни слова.
– Дура ты!
– вполголоса сказал Ефимка и поднялся от костра.
– Это кто дура?
– переспросила притихшая мать.
– Ты дура. Вот кто!
– злобно выкрикнул Ефимка и, ударив кулаком любопытного каурого конька, плюнул и пошел к телегам.
– Что ты, Ефимка?
– спросила Верка, подходя к нему в то время, когда он стаскивал с телеги брезентовое полотнище.
– Ничего. Спать надо, - коротко ответил Ефимка.
– Укрываться чем будем?
Когда Верка притащила широкую жесткую дерюгу, Ефимка, сидя на разостланном брезенте, перематывал портянки.
– Чтоб он пропал, этот Собакин!
– опять выругался Ефимка и озабоченно спросил: - Розка-то чего орет? Только еще не хватало, чтоб заболела.
Легли рядом, укрылись дерюгой и замолчали.
Черные тучи, которые так беспросветно обложили вечером горизонт, тяжело и упрямо двигались на запад, обнажая холодное, блистающее звездами небо.
И вдруг среди великого множества Верка узнала одну знакомую звезду. Верка повернулась на спину, чтобы получше рассмотреть, не ошиблась ли. Нет, ошибки не было. Так же, крючком, стояли три звезды
– Ефимка, - с любопытством сказала, повернувшись на бок, Верка, - а какой, по-твоему, будет социализм? Ну вот, например, то так люди жили, а то будут как?
– Еще что!
– сонным голосом отозвался Ефимка.
– Как будут? Да очень просто.
– Ну, а все-таки. Как просто? То, например, работаешь, работаешь, пришла получка - получил, потом истратил, потом опять работаешь, потом воскресенье. Пошел гулять, или пить, или в гости, потом опять работаешь, потом опять воскресенье. Или, скажем, мужик... Смолотил он пшеницу, свез в город, купил корову, потом корова сдохла. Вот он опять посеял... У одного уродилась, он еще корову купил. А у другого или не уродилась, или градом побило...
– Почему же это сдохла?
– удивился и не понял Ефимка.
– Ты бы лучше книжки читала. А то: не уродилась... сдохла... Мелешь, а сама что, не знаешь.
– Ну, пускай не сдохла, - упрямо продолжала Верка.
– Все равно. Я, Ефимка, книжки читала. И программу коммунистов. Самое-то главное я поняла. А вот как по-настоящему все будет - этого я еще не поняла. Ну, скажем, один рабочий хорошо работает, другой плохо. Так неужели же им всего будет поровну?
– Спи, Верка, - почти жалобно попросил Ефимка.
– Что я тебе, докладчик, что ли? Нам вставать чуть свет. Тут еще казаки... война. А она вон про что.
– Интересно же все-таки, Ефимка, - разочарованно ответила Верка и, дернув за край дерюги, обидчиво спросила: - Что же это ты, Ефимка, на себя всю дерюгу стащил? У тебя ноги в сапогах, а у меня совсем голые.
– Вот еще! Чтоб ты пропала!
– заворчал Ефимка. И, сунув ей конец дерюги, он отвернулся и сердито закрыл лицо фуражкой.
Проснулся Ефимка оттого, что кто-то тихонько поправил ему изголовье.
Открыл глаза и узнал мать.
– Ты что?
– добродушно спросил он.
– Ничего, - позевывая, ответила мать и села рядом.
– Так что-то не спится. Лежу, думаю. И так думаю и этак думаю. А что придумаешь? Тошно мне, Ефимка!
– Хорошего мало!
– согласился Ефимка.
– Всем плохо. А мне, думаешь, весело?
– Тебе что!
– с горечью продолжала мать.
– Что ты, что она - ваше дело десятое. Ей пятнадцать, тебе шестнадцать. А мне сорок седьмой пошел. Вот сплю, проснулась - смотрю... что такое? Кругом лес... шалаш. Ни дома, ни Семена. Ребятишки в траве, как кутята, приткнулись. Вышла - гляжу, ты валяешься под дерюгою. Господи, думаю, зачем же это я тридцать лет крутилась, вертелась... Все старалась, чтобы как у людей, как лучше. И вдруг что же... Погас свет. Зажужжало, загрохало. И не успела я опомниться, как на, возьми... шалаш, лес. И как будто бы все эти тридцать лет так разом впустую и ухнули.