Пусть умирают дураки

Пьюзо Марио

Я слушал, ничего не отвечая. Оба мы знали, что Осано не мог бы быть никем, кроме как писателем, что он просто следовал сейчас одному из причудливых извивов собственной фантазии.

— Ага, — продолжал Осано, — и я набрал бы здоровенный оркестр народных инструментов и назвал бы его «Раздолбай ради Христа». Мне нравится, с каким смирением они проповедуют и молятся в своих церквах, и насколько отвратительны и горделивы бывают в обычной жизни. Они будто обезьяны, которых вывели на дрессировку. Они не связывают действие с его последствиями, хотя, наверное, это можно сказать и про любую религию. Как тебе эти вонючие иудеи и Израиле? Нельзя, видите ли, по субботам ничего делать, даже ездить в автомобиле, а воевать с арабами можно.

А эти ублюдки из Италии со своим долбанным Папой? Эх, я бы навел порядок в Ватикане. Выдвинул бы лозунг: «Каждый священник — вор». Это был бы наш девиз. Наша цель. Но все дело портит тот факт, что в католицизме еще осталась парочка честных священников.

Трепотня про религию продолжалась еще пятьдесят миль. Потом он переключился на литературу, потом болтал про политиков, и уже под конец нашего путешествия перешел на феминисток.

— Ты знаешь, — сказал он, — но это действительно забавно. Я ведь обеими руками за них. Я всегда считал, что женщинам здорово достается, даже когда они получали это от меня. И эти сучки, представь, даже не дали мне закончить речь. С женщинами так всегда. У них нет ни грамма чувства юмора. Ну, что, они не понимали, что я шутил, что я обернул бы все потом в их же пользу?

Я предложил ему:

— Почему бы тебе не опубликовать свою речь? Вот тогда они и поймут. В «Эсквайр» ее возьмут, наверное?

— А что, — заметил Осано, — вот когда немножко осмотрюсь здесь, на толстяцкой ферме, тогда, возможно и займусь этим, чтоб она толково смотрелась в печатном виде.

В итоге я провел с Осано в клинике Дьюкского университета целую неделю. За эту неделю я увидел больше толстяков, (а я говорю о тех, кто весит от ста до ста шестидесяти килограммов) чем я видел за всю свою жизнь. С той недели я уже больше не верил девчонкам, которые носят накидки, они ведь считают, что свою сотню килограммов можно скрыть, задрапировавшись в некое подобие мексиканского одеяла или плаща, какие носят французские полицейские. На самом-то деле, когда встречаешь на улице такую огромную, устрашающую массу, на ум приходят ассоциации с дико объевшимся Зорро или Суперменом.

Дьюкский Медицинский Центр был серьезным учреждением, ориентированным не на уменьшение веса в косметических целях, но на восстановление организма и устранение того вреда, что нанесли ему долгие годы переедания. Каждый новый пациент в течение нескольких дней проходил всевозможные обследования, включая анализы крови и рентгеноскопию. Я был рядом с Осано и следил, чтобы в ресторанах, куда мы ходим, подавали блюда, основанные на рисовой диете.

Только здесь я понял, насколько мне повезло. Ведь сколько бы я ни ел, я никогда не прибавлял ни килограмма. Один виденный здесь эпизод я никогда не забуду три девчонки килограммов эдак под сто пятьдесят каждая, прыгающие на батуте… А еще одного двухсоткилограммового парня повезли на железнодорожную станцию, чтобы взвесить на грузовых весах. Было в этом зрелище что-то грустное: эта неестественно огромная фигура, неуклюже топающая в сумерках, будто слон, которого ведут на кладбище, где, он знает, ему предстоит умереть.

Осано поселился в многокомнатном номере в гостинице Холидей Инн, неподалеку от медицинского центра. Там было немало пациентов центра, и они собирались группками для прогулок или чтоб поиграть в карты, а то и просто сидели парами, пытаясь завязать роман. Много сплетничали. Стокилограммовый парень пригласил стопятидесятикилограммовую девчонку на уик-энд в Новый Орлеан. К несчастью, в Новом Орлеане настолько великолепные рестораны, что все два дня парочка только тем и занималась, что ела. Назад они вернулись, прибавив по пять килограммов. Рассмешило меня здесь больше всего то, что гораздо более тяжким грехом посчитали набранные килограммы, а не их предполагаемую аморальность.

Как— то раз в четыре утра нас с Осано разбудили душераздирающие крики. Похоже, человек находился

в смертельной агонии. Прямо под нашим окном на лужайке мы увидели распростертое тело одного из пациентов-мужчин, ему удалось-таки сбросить вес до девяноста килограммов. Впечатление было такое, что он на последнем издыхании. Со всех сторон к нему бежали люди, рядом с ним уже был доктор из клиники. Потом его увезли на «скорой». На следующий день нам стало известно, что с ним случилось: этот пациент обожрался шоколадом, опустошив все торговые автоматы в отеле. Когда подсчитали обертки, разбросанные по лужайке, их оказалось сто шестнадцать. Никому и в голову не пришло считать это чем-то особенным. А парень тот поправился и вернулся к программе похудания.

— Ты здесь отлично проведешь время, — сказал я Осано. — Смотри, сколько материала!

— Не-а, — задумчиво сказал Осано. — Можно написать трагедию о худых людях, но невозможно написать трагедию о толстяках. Помнишь, как популярен был туберкулез? Можно проливать слезы по Камилле, но как можно рыдать по мешку, набитому сотней килограммов жира? Это трагично, но должного эффекта не дает. Искусству не все подвластно.

На следующий день обследование Осано должно было окончиться, и я тем же вечером намеревался лететь обратно. Все эти дни Осано вел себя выше всяких похвал. Строго следовал рисовой диете и был в отличном настроении, потому что я составлял ему компанию. Осано пошел в клинику за результатами обследования, а я, ожидая его, паковал вещи.

Появился он лишь четыре часа спустя. Вид у него был оживленный и возбужденный. В зеленых глазах появился прежний блеск.

— Ну как, все в порядке? — поинтересовался я.

— А ты думал?

На какую-то секунду я не поверил ему. Он выглядел слишком веселым, слишком счастливым.

— Все отлично, лучше быть не может. Так что лети сегодня домой, и я должен сказать, что ты настоящий друг. Кто бы еще оказался способен на такое, каждый день есть этот рис, но, самое главное, наблюдать, как прогуливаются стопятидесятикилограммовые бабы, тряся телесами? Прощаю тебе все твои грехи, все, что ты совершил против меня.

На мгновение глаза его стали очень добрыми и серьезными, в лице появилась мягкость.

— Я прощаю тебя, — сказал он. — Помни это, ты ведь бываешь таким виноватым, и я хочу чтоб ты это знал.

И он обнял меня. За все время, что я знал его, такие проявления сентиментальности можно было пересчитать по пальцам. Я знал, что он ненавидит физические прикосновения, за исключением женских. Меня это очень удивило, хотя я догадывался, что он имеет в виду, говоря, что прощает меня. Он всегда был очень наблюдательным, и более умного и проницательного человека я еще не встречал, поэтому он все-таки понял причину, по которой я не предложил ему работу над сценарием в Три-Калчер Студиоз. Он меня простил, и это было замечательно, это было так похоже на Осано. Он и вправду был великим человеком. Трудность заключалась только в том, что я сам себя еще не простил.

В тот вечер я оставил Осано в клинике и полетел в Нью-Йорк. Через неделю мне позвонила Чарли Браун. Впервые за все время я разговаривал с ней по телефону. Голос ее звучал мягко, невинно, по-детски. Она сказала:

— Мерлин, ты должен помочь мне.

— Что случилось?

— Осано умирает, он в больнице. Пожалуйста, пожалуйста приезжай, — попросила она.

Глава 50

Чарли уже перевезла Осано в больницу Сен-Винсента, и мы договорились встретиться там. Осано лежал в отдельной палате, и с ним была Чарли. Она сидела на постели Осано так, чтобы он мог положить руку ей на колени. Рука Чарли лежала на голом животе Осано, его больничная пижама валялась на полу, и все это, видимо, привело его в хорошее настроение, так как он бодро сидел в постели. Мне не показалось, что он выглядит совсем уж плохо. Он, похоже, даже сбросил несколько килограммов.