Пусть умрут наши враги
Шрифт:
Даль помог Лариссе бежать. И ни разу не пожалел об этом. Ни разу!..
Меж тем молчание затянулось. А ведь владыка Моса послал за говорцом точно не для того, чтобы обсудить с ним теории подданных о природе альбиносов. Князь нуждался в даре Даля как никогда. Но Даль не размыкал губ, впервые не выказав готовности предложить хозяину всего себя без остатка. Пусть Мор сам попросит. Или прикажет. Смиренная немота раба была дерзким вызовом. Сам Даль не позволил бы себе ничего такого, но перед его бесцветными глазами то и дело возникал образ красавицы Лариссы. Девушка стала для говорца воплощением свободы – всего, чего он лишился, когда отец и мать продали его, пятого ребенка,
Даль задавил в себе тягостные воспоминания.
Он готов был долго ждать приказа, – сколько нужно, столько и ждать! – но князь вновь удивил его: точно большой черный нетопырь из Долины Смерти он метнулся к столу и, вновь схватив любимую кружку, скрипучим своим голосом потребовал ответа:
– Что слышно от Сыча?!
Не поднимая головы, Даль опять улыбнулся. Он – самый сильный альбинос-говорец Разведанных Территорий. Ему не составило труда связаться со следопытом, хоть это было противно и мерзко до тошноты. Даль в курсе последних новостей, а владыка Моса – нет, и потому раб нынче сильнее господина. Немного и ненадолго, но сильнее.
Потому что знает больше.
– Да говори уже, поганка бледная!!! – устав ждать, Мор швырнул в альбиноса кружку, от которой был без ума, которую ласкал так, будто она – еще не пресытившая его любовница.
Кружка пролетела мимо говорца и, врезавшись в стену, не только проломила в пластике неровную дыру, но и разбилась на десятки стеклянных – больших и совсем крохотных – осколков.
Даль мысленно выругал себя за то, что не посмел уклониться и застыл камнем. Хватит! Пора вытравить из себя это рабское послушание!.. Просто повезло, что Мор, будучи вне себя от ярости, не попал ему в голову. В горле у князя забулькало, он шумно задышал, глядя на осколки, рассыпанные по полу.
Ратник у дверей промычал что-то и, всплеснув лапищами, уронил алебарду. Та с глухим стуком, пронзив ковер, рубящей кромкой на треть вошла в деревянный пол. Хорошо заточена, отлично даже. Рубанула в считаных долях меры от стопы зарвавшегося альбиноса. Виновато покосившись на князя, ратник тотчас выдернул из пола алебарду.
– Я связался с Сычом и… – начал торопливо излагать Даль.
Но владыка Моса передумал слушать причитания раба. Ощерившись, он взвыл зайчером, угодившим в капкан и ради свободы отгрызшим себе лапу.
Как же, ведь разбилась любимая кружка!
И еще панель безнадежно испорчена!..
Метнувшись к ратнику, князь выхватил кнут из-за его потрепанного, давно не кормленного пояса-лозы и, размахнувшись так широко, что вдребезги снесло со стола обожаемую солонку-гриб, со свистом перетянул Даля плетеным кожаным ремнем. А ведь последняя часть ремня – широкая полоса воловьей кожи, загнутая когтем хищника, вываренная для крепости в кислом молоке и оснащенная стальным шариком, поржавевшим из-за чрезмерного окропления кровью. Вот она-то, часть эта, и врезалась в плечо Даля. Кожа под плетенкой вместе с плетенкой лопнула, раскрыв рану до мяса. Живая одежда мгновенно намокла, впитав алую, а вовсе не белесую, как многим кажется, кровь альбиноса.
До скрипа Даль стиснул зубы, чтобы криком не выказать боль. И до черноты смежил веки, чтобы мучитель не увидел ненависти к себе в прозрачных глазах раба. И тотчас лицо говорца – он давно научился так делать – стало невозмутимым: ни одна жилка на нем не дрогнула, краской щеки не залило, молоком шрам не выбелило. Всем своим покорным видом Даль как бы говорил: «Одним рубцом больше, одним меньше… Дело привычки, не более».
Князь
Почувствовал ли Мор исходящую от раба ненависть и понял, что перестарался? Неизвестно. Однако он надолго охладел к экзекуциям. В замке стало спокойней, тише и даже выветрился, казалось, неистребимый запах крови. Но сегодня князь вновь взял кнут – он был настолько взволнован, что не контролировал себя.
Для него так важна миссия следопыта, от одного вида которого Даля бросало то в жар, то в холод? Надо хорошенько подумать, что сказать Мору, а что – утаить. Когда Сыч сообщил, что мальчишка следует к границе и, судя по всему, направляется в Минаполис, князя едва не хватил удар…
– Я связался с Сычом, – повторил Даль, бесстрастно наблюдая за тем, как Мор примеряется вновь перетянуть его кнутом, и шепнул: «Не делай этого».
Выпав из ослабевшей руки, кнут лег дохлой гадюкой на цветочный ковер. Покачиваясь, князь доплелся до кресла-панциря, устланного меховыми одеялами, и упал на подушки, заранее взбитые слугами.
Даль продолжил:
– Сыч сообщил: «Мальчишка дважды умудрился уйти от меня, однако…».
Говорца прервал рык, вырвавшийся из княжеской глотки.
– «Однако для беспокойства нет повода». Все.
На самом деле у сообщения было продолжение, – важное продолжение – о котором говорец умолчал, потому что рассеченное плечо жгло огнем. Такая вот месть низменного раба его высокородному господину.
– Все?.. – из ноздри Мора выскользнула алая капля и, не замеченная никем, кроме Даля, упала на подушку. – Немедленно передай Сычу, мы очень им недовольны. – Мор вцепился пальцами в подлокотники кресла, как волчарка – когтями в плоть зайчера. – И еще передай: «Владыка Моса с нетерпением ждет, когда ему доставят мальчишку. Лучше мертвого. Или просто его руку. Ту самую руку».
– Будет исполнено, – Даль попятился к выходу.
Однако аудиенция еще не была закончена.
– Куда? Стой, поганка бледная! Прямо сейчас передай. Прямо здесь.
– Но… – говорец растерялся. Неужели Мор заподозрил его в обмане и неискренности? Надо отговорить князя: – Господин, зачем вам на это смотреть? Поверьте, беседа – это не самое приятное зрелище…
Мор сжал кулаки:
– Ты не услышал нас, поганка?! Мы сказали: здесь и сейчас!
Спорить с князем было бесполезно – и потому Даль начал петь: сначала тихо, с придыханиями, но сразу так проникновенно, что Мор и ратник непроизвольно принялись покачивать тупыми своими головами в такт, хотя не осознавали этого и не понимали ни слова. Даль тоже не понимал. Странные горловые звуки рождались сами по себе, говорец не был властен над ними, он просто мог петь все громче и громче, резко всхлипывая и даже шипя, дожидаясь, пока его телу потребуется высказаться. Дождался. Закрыв глаза и чуть присев, он принялся приплясывать на месте с широко разведенными руками. Улыбка сама собой растянула его губы, и тогда он резко оборвал пение. Кровь хлынула к голове, в висках застучало, сердце в груди превратилось в тяжеленный раскаленный камень.