Пусть всегда будет атом
Шрифт:
III
Семен Афанасьевич нежно поцеловал фотокарточки, после чего поужинал макаронами с сосисками, выпил дрянного ромашкового чая четвертого сорта и отправился спать. Требовалось хорошо отдохнуть: завтра ему предстояло выйти из Трудограда, чтобы неделю разносить почту по разбросанным в округе деревням.
В путь Семен Афанасьевич отправился пешком, намереваясь выходить к окрестным деревням теми тропами, где не сможет проехать машина. По базарам недавно пополз слух о том, что грузовики охотников за рабами были замечены в окрестностях Трудограда, и пересекаться с ними почтальон не желал.
Загрузив сумку письмами и консервами, добавив
Раздоры, Змиев хутор, Маяк коммунизма и Рыбицы – все эти места он успел посетить за первый день и к вечеру дошел аж до заброшенного сельскохозяйственного техникума, в здании которого сейчас обитала община сатанистов. Приняли его радостно: Семен Афанасьевич, уже пятнадцать лет носящий сюда почту давно стал для сектантов своим человеком. Получив корреспонденцию, сатанисты устроили его в техникуме на ночлег, накормив перед этим ужином. Съев картошку и как всегда отказавшись от мясного рагу, Семен Афанасьевич поделился с сектантами папиросами и трудоградскими новостями, а затем, немного посидев у горящего в актовом зале костра и послушав играемые сектантами на старом пианино самосочиненные гимны Князю мира сего, отправился спать. Постелили ему в одном из бывших классов техникума, где он на набитом сеном матрасе быстро уснул, охраняемый лежащим подле головы обрезом и строгим взглядом портрета Мичурина в золотом иконном окладе, который, судя по пририсованным рогам и клубам пламени сзади, играл здесь роль самого Люцифера.
Позавтракав в техникуме свежеиспеченными хлебными лепешками и заваренным с мятой иван-чаем, Семен Афанасьевич отправился в путь. Сегодня ему предстояло посетить дома отшельников, живущих дальше за Трудоградом. День прошел спокойно, если не считать слишком наглого волка, отогнанного наганом, и очередной затеи святого старца Фофана, перегодившего тропинку в свой скит растяжками с ручными гранатами, на которых почтальон чуть не подорвался.
Старец Фофан, угощая Семена Афанасьевича чаем, долго извинялся, пеняя на то, что русалки из ближайшей реки в последнее время совсем не дают ему житья, каждую ночь показывая срам, и единственное, что помогает, так это молитвы и гранаты на подступах к дому. Почтальон лишь понятливо закивал, и, отдав старцу письма от верующих, посоветовал прекращать настаивать самогон на мухоморах.
Следующие дни прошли так же хорошо – единственное, что тревожило, так это то, что дальше придется шагать вдоль тянущихся по Пустошам автомобильных дорог, но даже это не огорчало почтальона: прятаться он умел.
Последние жители брошенных, догнивающих сел, трудящиеся на руинах колхозов деревенские, люди из укрепленных хуторов – все они радовались принесенным весточкам, соединявшим их с лежащим вокруг миром. В такие минуты раздававший письма Семен Афанасьевич улыбался беззубым ртом, ощущая, что он еще нужен людям вокруг него, и осознание этого делало его счастливым. Это радостное настроение распространялось даже на сны, в которых ему снова виделась мирная довоенная жизнь, прогулки по астраханской набережной вместе с женой и дочкой. Проснувшись, Семен Афанасьевич не спешил вставать и долго лежал, прикрыв глаза, улыбаясь и старясь запомнить ускользающий сон.
На следующий день он чуть не умер. Обходя кружным путем Трудоградский тракт, он перемудрил, и сумерки застали его в поле. Именно из-за темноты его внимание привлекли панельные дома, стоящие на окраине поселка, расположившегося вдалеке от дороги. Поселок был обозначен на картах как заброшенный, но в трехэтажках горел свет, притом горел он почти в каждом окне так, будто и не было никогда Войны.
Это было настолько не похоже на бандитское логово или жилье беженцев, что Семен Афанасьевич, не выдержав, отправился к поселку,
Свет в окнах горел ярче обычного, гораздо ярче вставленных в люстры стоваттных лампочек. Однако, почему-то это не насторожило его, как не насторожили ни распахнутые двери подъездов, ни пустой, вымерший двор.
Свет манил его, и он шел к домам, шел мимо большой детской площадки с металлическими горками, проржавевшей ракетой и резным, покрашенным в черный цвет, улыбающимся деревянным солнышком.
Семен Афанасьевич остановился только чудом, когда заметил какое-то движение над головой. Почтальон непонимающе уставился на столбы электропередач, между которыми вместо проводов были натянуты бельевые веревки, на которых висело тряпье. Резкое движение рваной ткани под порывом ветра и заставило почтальона отвлечься от света из окон.
Почтальон огляделся: все вокруг выглядело так, будто то, что обитало здесь, только примерно знало, как живут люди. Солнце на игровой площадке было выкрашено в черный, улыбаясь ему одноглазой перевернутой мордой, бетонные клумбы, что стояли прямо на дорожках, были полны сорняков и воткнутой туда арматуры, а песочницу наполняло что-то напоминающее известку пополам с крупным, острым щебнем.
Из разбитого окна на первом этаже донесся слабый, изможденный стон. Стон человека. Нужно было бежать, но, обзывая себя последними словами, Семен Афанасьевич шагнул вперед, расстегивая на ходу кобуру с наганом. В нос ударил тяжелый тухлый смрад, перебивающий запах цветущих под окном кустов.
Подняв единственную руку, почтальон вцепился в подоконник и приподнялся, заглядывая внутрь комнаты. Он смотрел туда всего секунду, прежде чем разжать пальцы и побежать прочь со всех сил, но этой секунды хватило, чтобы увидеть все. Лампочка под потолком была вывернута, и свет сочился прямо из оклеенных заплесневелыми обоями стен. Мебели не было, и безногие, безрукие, дергающие головами тулова людей, собак, овец лежали прямо на полу в одной покрытой кровью и гноем куче. Все они были живыми, но вместо конечностей зияли безобразные прижженные раны. Его заметили – куча зашевелилась, заворочалась, уставилась на него десятками измученных глаз, вмиг комната заполнилась мычанием множества безъязыких ртов. Почтальон не хотел знать о том, что лежало там, внутри, но почему-то промелькнула мысль о запасах, оставленных кем-то на голодное время, когда не удастся найти свежей добычи.
Легкие разрывали грудь, сердце дергало, но Семен Афанасьевич все несся и несся прочь, ожидая, что сейчас его схватят и потащат назад, в подъезд, в те квартиры, разделают и кинут в ту бесформенную кучу. Он бежал, слыша лишь стук сердца в висках, а когда силы иссякли, просто свалился в пыльный бурьян и затрясся в долгих беззвучных рыданиях. Его не преследовали.
Когда к утру почтальон добрался до полузаброшенной деревушки, где доживали свои годы несколько старух, его словам лишь понятливо покивали и, посетовав на расплодившихся из-за дождливой весны людожорок, пояснили, указав на плохо напечатанный календарь, что на молодую луну обитатели тех домов всегда охотятся, и, подойди он к трехэтажкам в другой вечер, вряд ли бы сейчас пил с ними чай.
В той деревне почтальон пробыл два дня. Отходил от случившегося – очень болело сердце. Лишь на третий, почувствовав силы, Семен Афанасьевич распрощался со старухами и с новыми силами вышел на дорогу. Люди ждали его писем, а потому рассиживаться долго он не мог, несмотря ни на каких людожорок.
IV
Два дня спустя рюкзак Семена Афанасьевича наконец опустел, и он, вручив последнее письмо, с облегчением направился обратно в Трудоград. Впрочем, облегчение было не долгим, так как ближе к вечеру почтальон понял, что над Пустошами собирается буря. Об этом старику говорили и улетающие прочь птицы, и сколии, с беспокойным гулом носящиеся над зарослями бурьяна.