Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
– Обошлось ведь без происшествий?
Отец Амор молчал. Наконец кивнул.
– Никаких. Все мирно.
– Время от времени наши гости рассказывают самые разные истории. К сожалению, правдивые, – удрученно склонил голову секретарь. – Народ, долгое время избавленный морального компаса, не сразу начинает следовать ему, обретя. Мы стараемся… хотя что это я, я последний человек в этом процессе, наши братья, и вы в том числе, стараетесь вдохновлять простых людей на достойную жизнь, но это очень неспешный процесс, после многих десятилетий неустойчивости особенно.
Отец Юстин был вежлив до такой степени, участлив,
Впрочем, отец Амор испытал легкий укол разочарования, когда из кабинета епископа вышел человек. Подозрительно похожий на военного, как показалось отцу Амору. И глупо было переживать разочарование, по большому счету: причина задержки была проста и примитивна, очевидна и банальна, и дело не в возможной великой миссии отца Амора, которая бы привела его на смертный одр, а очень даже во вполне естественной занятости епископа одной из важнейших стран Центральной Африки; и точно так же гипервежливость епископского секретаря находила свое объяснение. Но отцу Амору было даже жаль той своей версии – надо же, такой романтичный подвиг оставался неосуществленным. Он лениво подумал, что присутствие военных в епархии, да еще предпочитающих ходить в гражданской форме, некоторым образом подозрительно.
Его преосвященство вышел в приемную, решительным шагом подошел к отцу Амору и приветствовал его сначала крепким рукопожатием, затем решительными объятьями и поцелуем. Похлопав по спине, он спросил:
– Хорошо доехали, брат Амор?
– Хорошо, – с готовностью ответил тот. – Мне повезло в чем-то, ваше преосвященство, людей было немного и в поездах, и на вокзалах. Я мог представлять себе, что еду в роскошном вагоне, целиком отведенном мне одному.
Епископ вежливо засмеялся, словно в соответствии с неприятным ему протоколом. Отец Юстин растянул губы в улыбке, но смотрел серьезными, даже подозрительными глазами. Амор предпочел вообще не делать вид, что находит свое замечание шуткой, тем более смешной шуткой.
– Ну что ж, мне жаль, что я не дал вам возможности отдохнуть с дороги, – рассеянно глядя в сторону, заговорил епископ, – но у вас еще будет время отдохнуть. Я займу совсем немного вашего времени. Я стараюсь проводить максимально много времени с приходскими священниками, отец Амор, чтобы держать руку на пульсе. И мне, разумеется, крайне интересно, как вы чувствуете себя далеко от толп населения и среди простых людей. И что простые люди думают, мне особенно интересно. Брат Юстин, похлопочете о чае? Или кофе, брат Амор?
– Кофе, – немного поразмыслив, решил Амор. – У вас замечательный кофе.
– Подарок члена правительства, – быстро отозвался епископ. Он все стоял, глядя по сторонам, словно заново знакомясь с приемной; его рука лежала на спине Амора. Как будто его преосвященство боялся, что отец Амор сбежит в ужасе – в отвращении – в отчаянии – в каких угодно, но равно неприятных чувствах, и рассчитывал таким образом предотвратить его бегство.
– Многие члены
– Наверное, одним из приятных бонусов политической должности является доступ к новейшим достижениям в разных сферах народного хозяйства, – с готовностью отозвался Амор. – Но для меня лично даже эти привилегии не сделают никакую политическую роль приятной.
– Иногда мы вынуждены совершать многие, в том числе и тяжелые поступки, принимать сложные решения, нести бремя высшей власти, мой дорогой Амор. Это ведь тоже послушание. Оно тоже учит смирению. Ну-с, пойдемте-ка в кабинет, и вы расскажете мне немного подробней, как обстоят дела в том далеком месте, в котором вы прославляете дело нашей церкви.
Амор приготовился слушать. Его преосвященство был не дурак продемонстрировать свою эрудицию, гибкость аргументации и знакомство с самыми разными областями жизни; он охотно намекал на буйную юность, причем таким образом, что собеседник был вынужден удивляться: как так – такой благообразный старец, но прошедший через штормы бунтарской молодости? Амор и расслабился, поблагодарил отца Юстина, сделал глоток, преданно уставился на епископа, приготовился внимать. Его высокопреосвященство позволил ему насладиться кофе и – начал спрашивать. Амор растерялся, не сразу собрался, и первые ответы оказались скомканными, неуклюжими, как будто он, живя в глуши, общаясь с людьми на примитивном языке и на примитивные темы, подзабыл правильный язык семинарии, епископата, вообще цивилизованного общества. Это ощущение отчего-то не покидало его. Не то чтобы отец Привель стремился усугубить неловкость. Но и облегчить муки Амора он тоже не стремился.
Его интересовало все, причем самым неожиданным образом. Тут он спрашивает, сколько стоит стадо коз, и за какие деньги их предпочитают покупать. Тут с одобрительным удивлением выслушивает, что в соседней деревне утвердился прелюбопытный промысел: одна беженка из небедных, насколько отец Амор мог судить после пары скупых фраз, обменянных с нею, вспомнила свое хобби из мирных времен, начала изготавливать пряжу из самых разных подручных материалов, красить ее природными красителями, которых, как выяснилось, было много и везде. Тут-то ей помогали местные, бесспорно, давали советы, даже помогали подготавливать красители. Больше из любопытства, чем считая, что из затеи может выйти прок. Но самое удивительное не это, а то, что эта женщина неожиданно – иначе не скажешь – наткнулась на канал сбыта. И теперь целая деревня неплохо зарабатывает на этой пряже, готовит самые разные предметы – коврики, панно, безделушки, шьет, вяжет, что угодно. Женщина дает уроки рукоделия детям, родители довольны.
– Подумать только, – одобрительно говорил отец Привель.
Амор терялся: значит ли это, что его преосвященство одобряет, или что ему глубоко плевать и он просто отвечает вслух своим потайным мыслям?
Его преосвященство задавал еще какие-то вопросы: как отношения со старостой, ходят ли дети в воскресную школу, каков уровень их подготовки, что за настроения царят в деревне, и прочая, прочая. Он находил, казалось, особое удовольствие в мелких, бытовых подробностях, которые подтверждали его собственные представления. Амор не стремился его разубеждать.