Путь домой
Шрифт:
— Один готов! — радостно сообщил жизнеутверждающий голос.
Посмотреть бы на тебя, стрелок Ворошиловский. Я подполз к краю и приподнялся на локте. Увидеть ничего не успел. Тут же захлопали ружья, задребезжала картечь, высекая искры и ржу из потрепанного временем бока водонапорного бака.
Поспешно вжавшись в металлическую крышу, я отполз в сторону. Звезда лежала рядом. Кивком она указала мне на золотистое сияние, до которого было всего ничего — крыша водонапорки.
— Туда?
— Нет, нельзя. Немец сказал
Звездочка, будто пытаясь проверить мои слова, подняла голову и тут же распласталась по крыше. Ружейные хлопки не заставили себя ждать.
— Козел, тупая задница! — обиженно крикнула Звездочка и добавила еще пару слов по-тайски.
Выстрелы стихли. Кто-то обидно расхохотался. Радуются сволочи, загнали в угол, веселятся.
Снизу металлически заскрежетало. Я придвинулся к краю. На первых ступенях лестницы в мерцающем свете болтался один из людей Фарафонова и довольно споро лез наверх.
«Обложили меня, обложили», — в который раз за сегодняшний день зазвучала в голове строчка старой песни.
А вот хрен вам, раз так. Будет ни нашим ни вашим.
Я повернулся на живот, развернулся ногами к лестнице, свесил правую ногу и со всей дури, насколько позволяло неудобное положение, вмазал по верхней ступени. Противник, что лез наверх, находился еще далеко на закрепленной части лестницы, и моя выходка ему не сильно мешала. Ну да и расчет был совсем не на это.
Я ударил еще раз. В ногу отдало болью. Дергало и ныло в поцарапанном предплечье, которое теперь тоже было напряжено.
Чертова лестница. Когда по ней лезли, она выглядела совсем хлипкой. Казалось, чуть шелохнешься и развалится. А на поверку несчастный ржавый болт, что едва держал верхнюю секцию, оказался невышибаемым.
Меня заметили снизу. Видно, вплотную к башне подобрался не только лазутчик, болтающийся на лестнице. Раздался выстрел. Мимо. Я съежился и снова с силой саданул ногой.
Опять грохнуло. И опять мимо. Снизу поспешно защелкало. Видно, у того, кто прикрывал лазутчика, была двустволка, которой теперь закономерно требовалась перезарядка. Хорошо.
Морщась и кусая губы в кровь от боли, я со всей силы лупил ногой по лестнице. Еще и еще.
Ну же, свинота! Давай! Ты же ржавела тридцать лет. И до того еще хрен знает сколько. Ты же разваливалась!
Давай!
Словно услышав мои молитвы, ржавый болт, последний, что удерживал верхнюю секцию, надломился. Шляпка со звонким щелчком отлетела в сторону. Лестница под тяжестью поднявшегося уже значительно выше середины водонапорной башни фарафоновского прихвостня оторвалась от стены и отклонилась назад. Зависла на натянутых ржавых перилах.
Я резко подтянулся, вывернулся, возвращая тело полностью на крышу бака.
Мужик на лестнице засуетился, задергался на месте. Глупо и бессмысленно. Испуганно. Это и
Ржавая конструкция оторвалась, выдирая с мясом кусок перил, изогнулась. Преследователь не удержался и с криком полетел следом за мертвым Вольфгангом.
— Вот так, суки, — процедил я сквозь зубы. — Один-один.
Лестницу вывернуло уродливой петлей. Верхний ее край, прилегающий к стене, заканчивался метрах в трех от края крыши. Выше теперь подняться было нельзя.
Вот теперь повоюем.
Помню, в детстве все любили фильм про Д'Артаньяна и трех мушкетеров. Лупились на палках, как на шпагах, и фальшиво пели, не понимая оригинальных слов и перефразируя: «Пара-пара-порадуемся на своем веку красавице Икупку, счастливому клинку».
Меня не завлекала ни неведомая «красавица Икупка», в которую трансформировалась в детском сознании страсть королевских мушкетеров к пьянке, ни усатый морщинистый Боярский, который врал, что ему восемнадцать лет.
Мне нравилось другое кино. То, где Лев Дуров владел каратэ, а Полад Бюль-Бюль Оглы в конце красиво пел на башне, которую пытались сжечь негодяи, обложившие героев со всех сторон.
Башня горела, не сдавшийся Полад стоял на краю и пел о жизни, смерти и борьбе.
Красивое кино.
В детстве я представлял на башне себя, и это было круто.
Мечты сбываются. Сейчас я сидел на башне. Что сказать… петь мне не хотелось.
Было холодно. Настолько, что я практически ничего уже не чувствовал. Ныло перетянутое подобием бинта плечо. Болело все тело. Саднило в груди. Хотелось кашлять.
Дул ветер. Мерцало странное неоновое свечение, словно в ночном клубе.
Внизу лежал мертвый Штаммбергер.
О том, чтобы героически подняться и встать на краю башни, не могло идти и речи. Стоило лишь шевельнуться, как снизу начиналась прицельная стрельба. А для нас со Звездой это было критично. Это у немца жизней больше, чем у кошки. У нас-то по одной.
Мышеловка захлопнулась. Мы сидели на крыше водонапорной башни, в двух шагах от спасительной стены света и не могли даже головы приподнять. Наши преследователи сидели внизу, загнав нас в угол, и не имели возможности дотянуться до затравленной жертвы. Кажется, в шахматах это называется пат.
Впрочем, теоретически у нас возможность выигрыша была. Подождать, пока у сидящих внизу кончатся патроны, и сдернуть через точку перехода. Вот только пока патроны кончатся, нас могли запросто пристрелить. А еще я начинал кашлять. Ломило кости, замерзшее до бесчувствия тело наполнилось слабостью. Видимо, температура начинала зашкаливать.
Еще немного, и все будет бессмысленно.
Вечерело. Фара не торопился. Он умело разделил своих людей: часть оставил держать нас на прицеле, других отправил за дровами. Сейчас внизу потрескивало несколько костров. В чане закипала вода из растопленного снега.