Путь Гегеля к «Науке логики» (Формирование принципов системности и историзма)
Шрифт:
С этим, несомненно, связана пронизывающая весь феноменологический анализ, отражающаяся и на языке гегелевского произведения идеалистическая мистификация. Однако в пределах мистифицирующего хода мысли Гегелем раскрываются действительные особенности структуры самосознания. В анализируемом разделе по существу поставлен немаловажный вопрос о том, как сам факт «жизни», жизненных потребностей человека влияет на самосознание и наоборот, как оно воздействует на процесс удовлетворения потребностей. Уже и то обстоятельство, что «жизнь» включается в феноменологическое действие на более поздней станции маршрута, – глубокое прозрение Гегеля. Удовлетворение потребностей в человеческом обществе по своей сути не есть примитивный животный акт, а сложное явление социокультурной жизни, так или иначе взаимодействующее с сознанием и самосознанием. Сознание же благодаря самосознанию обретает новое отношение к предмету и предметному миру вообще.
Согласно гегелевскому диалектическому пониманию,
Переход к такой схеме – несомненно, начатый другими представителями немецкой классической философии – в учении о человеческом познании и обо всей духовной деятельности человека равносилен «коперниканскому перевороту» в естественных науках. Если созерцательная схема улавливала объективную видимость: чувственность-де «вращается» вокруг самостоятельного материально-вещного мира, то с помощью новой теоретической схемы философия подошла ближе к реальности человеческого познания. Ведь чувственность (понятая как способность восприимчивости, как деятельность органов чувств) не является самостоятельным субъектом в воздействии на мир: она встраивается в комплексную целостность человеческого действия. И «вращается» сознание действительно не вокруг нетронутого, заведомо темного для него мира, а вокруг мира вещей, событий, обстоятельств, процессов, немалое (и все растущее) число которых является как бы искусственными солнцами, созданными человеком. «Узнавание себя» в мире тоже чрезвычайно важное звено, без которого невозможно не только познание, но даже «простая жизнь» в этом мире. Не «увидев себя» в мире вещей, человек попросту погиб бы – вот момент гегелевской схемы, в котором, как и во всей схеме, есть не меньшая достоверность, реальность в изображении познания и всей духовной деятельности, ее социально-исторической природы, чем в по видимости более реалистичном созерцательном материализме.
Противоречивость же «коперниканского» переворота была связана также с тем, что немецкая классическая философия, разоблачив подвластность прежней философии одной объективной видимости, сама поддалась другим, возможно, более сложным видимостям, приняв их за реальность.
Какие же объективные видимости стали основой позиции немецкого классического идеализма? Говоря кратко, гипостазировалось действительно активное участие сознания в процессе преобразования окружающего мира. Сознание оставляет след в вещном мире, в мир «духов» оно вносит свою конструктивную природу, свое «само-». Ни с образа мира, ни с образа духа уже нельзя устранить этих следов. Поэтому мир явленный – это опосредованный сознанием мир. Человек способен, следовательно, овладевать миром только при помощи такого естественно данного и исторически сформированного инструмента, который уже никогда нельзя «вычесть» из человеческой картины мира. Именно к такому выводу привела философия Канта, используя и интерпретируя реальный факт вмешательства сознания в мир, опираясь на его активно-творческую, конструктивную природу.
В анализируемом разделе «Феноменологии духа» Гегель примыкает к кантовскому пониманию сознания и в то же время стремится преодолеть его рамки. Сознание (вместе с самосознанием) он тоже считает инструментом, обеспечивающим реальную «жизнь», жизнедеятельность индивида. Этот инструмент он также понимает как активный и в смысле его способности к творчеству, к превращению мира в «явленный», и в смысле способности впадать в иллюзии (ведь и иллюзии – результат своеобразной активности, «творчества» сознания, особенно если речь идет об интересующих Гегеля иллюзиях, своего рода объективных видимостях). Но вот то, что для Канта составляет самую суть сознания и самосознания, – их принципиальная «чуждость» миру – для Гегеля скорее составляет специфику лишь одной группы формообразований самого сознания. Их роль должна быть тщательно описана, осмыслена, но никак не преувеличена,
«Феноменология…» до сих пор вводила нас в специфически кантовский мир (мы так считаем вопреки утверждаемому в некоторых гегелеведческих работах тезису, что с кантовской философией Гегель «сводит счеты» главным образом в разделе о восприятии, и в согласии с рядом других авторов 11, по существу выступающих против локализации лишь в первых разделах «Феноменологии…» – и больше уже ни в каких других, – критических расчетов Гегеля с предшествующей и современной философией). Почему же этот мир позволительно назвать «кантовским»? Да потому, что духу философии Канта всего более соответствует образ и «поведение» сознания, узнавшего себя в мире (в немалой степени благодаря самосознанию), но постоянно отталкивающего мир от себя в качестве чуждого. Именно такое мироощущение до сих пор пронизывало сценическое действие феноменологии, пока на нем нам показывали «царство самосознания». Но вот в анализе наступает перелом. Пожалуй, он обозначается тогда, когда на сцену выходит реальное формообразование, через которое первоначально утверждает себя «жизнь», жизненное «единство» сознания, индивида, самосознания в его отношении к предмету: это «вожделение».
Тема вожделения разрабатывалась Гегелем в предшествующих йенских работах. В «Феноменологии…» повторяются рассуждения о значении «возделяющего» отношения к предмету для поддержания самой жизни, о познании «на опыте» самостоятельности предмета благодаря его потреблению. Процесс «вожделения» теперь интересует Гегеля с точки зрения участвующих в нем актов сознания и самосознания. Простой как будто бы акт вожделеющего уничтожения предмета – примитивной его «негации», как говорил философ в «Системе нравственности», – уже включает в свернутом виде ряд важных моментов. Как бы примитивно ни вел себя человек (в терминах гегелевского идеализма: как бы примитивно ни «вело себя» сознание на исходной стадии самосознания), все-таки даже в вожделеющем, удовлетворяющем свои потребности сознании можно выделить три взаимосвязанных, системно развивающихся далее момента: a) уже необходимо вмешательство «я», самосознания – здесь пока в простейшей форме «чистого неразличенного „я“»; b) как бы ни рядились акты вожделения и его удовлетворения в одежду «непосредственности», на деле последняя «есть лишь в качестве снятия самостоятельного предмета» 12 (будем следить за этим едва проступившим «снятием предмета», ибо оно скоро приведет нас к «труду»); c) далее Гегель вводит самый важный для него, «истинный» момент: «Но истина достоверности, напротив, есть удвоенная рефлексия, удвоение самосознания» 13.
«Истина достоверности самого себя» (так называется весь раздел) заключается, по Гегелю, в том, что сознание, мнящее себя как бы «в себе и для себя», в одиночестве и с удовлетворением насыщающее свое вожделение, – такое сознание «по истине» уже таинственным образом «удваивает себя». Гегель по существу утверждает следующее: достаточно сознанию, приобретшему форму жизни (а значит, никак не ограничивающемуся одним, для примера разобранным, актом вожделения) возжелать иные предметы, как оно должно будет вспомнить о смутно «положенных» других людях, других сознаниях. Вот почему после небольшого введения, смысл которого нами только что разобран, читателю предлагается посетить станцию «Самостоятельность и несамостоятельность самосознания; господство и рабство» – там нас ожидает драма, которую автор считает столь же жестокой, сколь и неизбывной, «вечной» для сознания в его форме самосознания.
В большой мере Гегель прав, и потому, возможно, раздел «Господство и рабство» так манил к себе истолкователей «Феноменологии…», причем внимание к нему было тем более сильным, чем более глубоко и страстно индивиды, наделенные сознанием, переживали проблему господства и угнетения в реальной жизни, в реальном историческом развитии. Так как весьма часто случается, что о разделе «Господство и рабство» судят понаслышке, мы видим задачу в том, чтобы держаться как можно ближе к тексту и одновременно пытаться выявить смысл, специфику гегелевского анализа.
О чем же Гегель ведет речь в разделе «Господство и рабство»? Никак нельзя забывать, что опять-таки о сознании и самосознании. У каждого исследователя и, конечно же, у Гегеля есть право выбирать предмет анализа. Поэтому первая предпосылка восприятия текста – уяснение того, что именно хотел исследовать Гегель в этом разделе, имея в виду общий замысел «Феноменологии духа». (Не менее существенно попутно выяснить, какие возможные – по большей части известные и Гегелю – аспекты анализа не входили в кадр феноменологии, намеренно были оставлены за пределами ее сцены.)