Путь хирурга. Полвека в СССР
Шрифт:
И Воробьев, и Збарский, оба, оказались правы в предсказании своего будущего: для них при Мавзолее создали специальную лабораторию, и они успешно продолжали в ней работать и получали награды. Но Воробьев успел умереть своей смертью в 1938 году, а Збарского все-таки сослали в лагерь ГУЛАГа в начале 1950-х годов (правда, потом отпустили, чтобы он забальзамировал Сталина).
Когда я проходил по Красной площади и видел толпы народа, стремящиеся в Мавзолей, чтобы посмотреть на мумию Ленина, я всегда вспоминал историю его лечения в нашей Боткинской больнице.
Семейные тяготы и первая книга
Все
Иринины родители были евреи, хотя абсолютно ассимилированные русской культурой настолько, что Ирина росла, не зная долгое время, что она еврейка. У меня отец был еврей, мама русская. Так что сын наш получался по крови на три четверти еврей. Но быть евреем — это невыгодная ситуация: в Советском Союзе постоянно происходили приливы и отливы волн антисемитизма разной интенсивности. Мечтой многих евреев было каким-нибудь образом получить паспорт с пятым пунктом «национальность — русский». В моем паспорте было написано «русский»: полукровки могли выбирать национальность одного из родителей. Как русский, я имел право зарегистрировать сына в ЗАГСе русским. Я отправился туда, предвкушая удовлетворение от получения первого документа на сына — свидетельства о рождении.
Молоденькая регистраторша была на работе первый день, долго возилась, выискивая нужные бумаги, наконец нашла и стала выводить имя на гербовой бумаге. Потом вздохнула и сказала:
— Смерть легче регистрировать — проще.
Я поразился дурацкой наивности ее высказывания. Но самое главное сделано: наш сын был записан русским.
С самого начала жизни сын обладал тремя качествами, которые остаются с ним всегда: хорошим здоровьем, непомерным аппетитом и нетерпеливым характером. Из-за ненасытной жадности он буквально высасывал Ирину, а из-за любого неудовольствия поднимал ужасный крик, не давая нам отдыхать ни минуты. Моя бабушка, его прабабка Прасковья Васильевна, которой было девяносто лет, сказала про него:
— Благородный ребенок — ничего не терпит.
Я старался всячески поддерживать здоровье Ирины, кормил ее грецкими орехами, черной икрой, апельсинами и ананасами, чтобы у нее было больше молока. Это стоило дорого. Ирина уволилась с работы, чтобы сидеть с сыном, и мы лишились больше половины нашего дохода. Но моя мама кормила нас всех и во всем помогала Ирине.
Каждый день приходила теща и командовала всеми нами. У нее был пунктик — абсолютная чистота для ребенка. Тогда вообще еще не было «памперсов», и в обеих комнатах нашего временного жилья висели и сушились сотни пеленок. Теща требовала, чтобы пеленки гладили с обеих сторон, Ирина гладила, я складывал. Раз в две недели приходил частный доктор — педиатр Целестин Михайлович, старый еврей на пенсии. Он наблюдал новорожденных в семьях состоятельной московской интеллигенции, и теща пригласила его к нам — она ни в чем не доверяла районной педиаторше. Целестину каждый раз платили по десять рублей — дорого!
Потом сыну стали покупать детское подкармливание в районной молочной кухне. Ранним утром, до работы, я бежал туда за бутылочками и банками. Это тоже стоило недешево. Но однажды в одной из банок Ирина обнаружила что-то болтающееся, посмотрели — это был большой кусок бутылочного стекла. Какое счастье, что сын не проглотил его! С тех пор стали покупать все на рынке у частных торговцев, это было вдвое дороже, зато менее опасно.
Подходило лето, теща строго сказала:
— Володя, надо заранее снять дачу в Подмосковье, чтобы ребенок мог
Дача была большой проблемой: стоила в сезон втрое больше моей зарплаты, туда надо было ежедневно возить из города свежие продукты — в подмосковных магазинах их не было. Сам по себе переезд на дачу был кошмаром: надо перевозить холодильник, детскую кроватку, посуду, все мягкие вещи, одежду на разные погоды… Теща поселилась с нами на даче и продолжала командовать Ириной и мной. Она все больше восхищалась внуком, но все-таки предпочитая называть его женскими именами:
— Она, Любочка, такая красавица! И она такая умница — я ее высадила на горшок, и она сделала писюревского (это значит, что сын пописал).
От забот и расходов я изнывал — тяжко чувствовать на себе бытовые тяготы семейной жизни. Мне было неловко: зачем же я женился и завел семью, если не в состоянии сам ее содержать? Я уже осуществил вторую часть маминой поговорки: «в тридцать лет жены нет и не будет» — была и жена, и сын. Но еще оставалась третья часть: «в сорок лет денег нет — и не будет». Денег пока не было, хотя до сорока мне было еще далеко.
И все-таки мне было легче, чем многим другим, потому что мои родители на все давали нам деньги, не скупясь. Мама умела давать деньги так легко и просто, что мне не стыдно было их брать. Правда, ей приходилось уговаривать отца. Обычно она просила их у него, он удивлялся:
— Куда им так много?
У мамы на это был один ответ:
— Но, Юля, нашим детям надо…
То, что родители помогали нам материально, освобождало меня от рабской необходимости дополнительно трудиться за гроши, превращаясь во врача-поденщика. Я мог продолжать заниматься диссертацией и иногда по ночам даже писал стихи. Без помощи родителей я не смог бы стать тем, кем я стал.
От родителей я перенял простую истину: существует взаимодолг поколений внутри семьи — родители помогают выросшим детям, чтобы они не покачнулись под тяжестью жизни и устояли на ногах; а те будут так же помогать своим детям (что я и делаю всю жизнь). Это было отражением неустроенности жизни в Советском Союзе. Там даже была такая поговорка: «надо суметь довести внуков до пенсии».
Наконец в Петрозаводске вышла моя первая книга стихов «Малышам», мне прислали авторские экземпляры. Видеть изданной свою первую книгу — почти такое же удовольствие, как видеть своего ребенка. Я отвез экземпляр Чуковскому.
— Ну, поздравляю! — и он опять читал ее детям в своем саду. Потом сказал мне: — Представляете, я стал прадедушкой. Да, да, мой сын стал дедушкой. Тому, что он дедушка, я не удивляюсь, а поражаюсь тому, что я родил дедушку.
Я раздаривал экземпляры своей книжки всем друзьям, у многих из них уже были дети.
Дарить свою книгу тоже большое удовольствие. Потом мне прислали гонорар — триста рублей. Таких денег я еще никогда не получал. Мы купили Ирине зимнее пальто, сыну купили утепленную зимнюю коляску, а себе я купил новую портативную немецкую пишущую машинку фирмы «Эрика» (у моей старой был до неприличия плохой шрифт).
С выходом книги я стал думать, что скоро смогу вступить в Союз писателей. Быть членом этого Союза приятно, почетно и выгодно — писатели имели много льгот, которых не было у врачей, и жили намного лучше. Правда, одной опубликованной книги для вступления в Союз мало, поэтому я уже писал стихи для второй, которую в Москве запланировал к изданию «Малыш». И предстояло получить рекомендации трех членов Союза писателей. Для этого надо было заводить знакомства в писательском мире.