Путь императора
Шрифт:
Парни отпустили женщину (карнагрийка немедленно отбежала подальше), но, сообразив, что Большой – один, снова осмелели.
– Это что за бугай мычит? – осведомился один из них.
– Какой он бугай? – пренебрежительно сказал другой.– Вол безрогий!
Неудачно сострил: цирковой скорее напоминал матерого вепря – плечистый, рыжебородый, грудь что бочка. Но и эти четверо – тоже парни не хилые.
Когда местные двинулись на Большого, тот подумал о топоре, оставшемся в фургоне, но сразу решил – обойдется. Неужто бывший десятник Императорского войска не управится с четырьмя лоботрясами?
У «лоботрясов» было противоположное
Тот, что с кинжалом на поясе, поплевал на ладони, надвинулся почти вплотную – Большой не шелохнулся – и вдруг с силой ударил циркового в живот.
Бум! Как в мешок с мукой. Большой даже не крякнул. Положил мозолистую ладонь на физиономию парня и толкнул. Тот отлетел назад, с трудом устоял на ногах.
Трое его приятелей налетели разом… и разлетелись. Бывший десятник обидно засмеялся.
Парень с кинжалом не выдержал и схватился-таки за оружие. Но пырнуть циркового ему не удалось. Большой хлопнул по его руке – с двух сторон, хитрым приемом,– кинжал вылетел из разжавшихся пальцев и брякнулся на мостовую. Парень с удивлением посмотрел на собственную руку.
– Так-то, сынок,– пробасил Большой.– Забирай свою железку и уматывай. А вечером – приходи, посмотришь, как с оружием надо управляться.
Парень послушно подобрал кинжал и потащился восвояси. Приятели – следом. Если не считать синяков и потери достоинства, ущерба они не потерпели. Тарто накрепко вложил в голову Большого: местных не калечить. А то поначалу бывало – вместо представления приходилось свертываться по-быстрому и уносить ноги.
Из котелка опять плеснуло в огонь. Костер зашипел.
– Помешивай, дура! – гаркнул бывший десятник на рабыню.– Пригорит – высеку.
И удалился обратно в фургон.
К положенному часу народу собралось всего с полсотни. Но Тарто не огорчился. Пора страдная. Закончат работу – подойдут еще. А чтобы пришедшие не скучали, выпустил на помост рабыню-карнагрийку, пожонглировать цветными шарами.
Фаргал был буквально заворожен. Красные, желтые, синие, белые шары, казалось, сами собой взмывали в воздух. Он готов был смотреть до бесконечности. Но Тарто, увидев, что появился сам приреченский староста, согнал рабыню с помоста и дал знак младшему сыну, Кадолу. Большой подсадил юношу на канат, и Кадол раз десять прошелся туда-обратно, приплясывая и насвистывая. Второй сын Тарто – себе на уме. Он не собирался особо выкладываться перед какими-то поселянами. Вот когда они придут в Буэгри, тогда другое дело. И все же Кадолу хлопали. Особенно женщины. Красивый малый.
За Кадолом настал черед Большого. Вот уж кого красивым не назовешь. Огромный детина с рыжей всклокоченной бородой. Маленькие быстрые глазки на широкой физиономии, голова по-бычьи наклонена вперед. Такому топоры – в самый раз. Да все равно в его лапах здоровенные секиры казались игрушечными. Большой подбрасывал их высоко вверх, ловил, вертел в руках с такой быстротой, что отполированные лезвия превращались в размытые круги. Наконец вогнал оба в столб, врытый за тридцать шагов. Тарто предложил желающим выдернуть воткнувшиеся топоры, и, как всегда, желающих хватило. Но один так и не смогли извлечь, пока Большой не сделал это сам. Хлопали бывшему солдату громко. Уж что такое топор и как им можно, зазевавшись, палец оттяпать – любой знает.
Большого так давно звали Большим, что он и имя собственное забыл. Был он из солдат-ветеранов, но, как часто случается, денег много не нажил, а те, что нажил,–
«Медведь мед найдет, а найдет – не уйдет!» – говорил старшина.
Так и вышло.
С Мили-то у Большого номер покрасивее, не просто топорами вертеть. Но Мили все еще витала в грезах, напоенная отваром, изготовленным из колдовских трав.
Людей на площади все прибавлялось. Солнце зашло, и почти сразу же стемнело. Тарто велел сыновьям зажечь факелы, выждал нужное время, чтобы подогреть интерес зрителей, затем сделал знак жене: иди!
Фетсианка легко вспрыгнула на помост. Выдернула заколки – и корона на ее голове рассыпалась. Густые черные волосы плащом упали вниз. Еще одно движение – и туника Нифру оказалась на помосте. Толпа ахнула. Кожа фетсианки была как живая картина. Виноградные лозы обвивались вокруг стройных ног, взбегали к паху, тянулись вверх по животу, отягченные фиолетовыми гроздьями. А выше, из зеленой узорной листвы поднимались человеческие руки, чьи пальцы как будто охватывали груди Нифру, превращенные художником в наполненные вином чаши.
Женщина качнула бедрами – и лозы пришли в движение, листва затрепетала, а янтарные чаши сдвинулись, словно на дружеском пиру. Тарто сделал знак Большому и Налусу, чтобы заняли места рядом с помостом. А сам зажал между коленями барабан. Нервный прерывистый бой сам собой учащал дыхание.
Нифру двигалась мелкими шажками. Ступни ее выбивали свой собственный ритм, длинные, до щиколоток, волосы водорослями облепили тело, раскинутые в стороны руки словно окаменели.
Барабанный бой все убыстрялся. Словно отвечая ему, поднялся ветер, пламя факелов запрыгало, и четыре тени, отбрасываемые танцовщицей, переплелись в невероятном узоре.
Гул поднялся над окружавшей помост толпой. Словно сотня сердец вдруг забилась сильнее в одной груди. Барабанный ритм раскачивал толпу, заставлял ее взбухать, подниматься, как поднимается тесто, разминаемое сильными пальцами.
Нифру раненой птицей металась над помостом, и черные волосы ее казались красными в багровом свете факелов.
– Ах-ха, ах-ха,– пульсировало над площадью. Сотни ртов одновременно вдыхали и выдыхали ставший влажным и соленым воздух.
Небо разом почернело и осыпалось звездами. Кто их заметил? Никто. Женщина-птица высоко взмывала над крохотным деревянным помостом, рвалась вверх и падала беззвучно, и мощное «м-бан-нг» большого барабана радовалось ее падению.
Толпа прихлынула ближе. Если бы взгляды людей обрели плоть, их сила вознесла бы танцовщицу прямо в зияющее небо. Кожа Нифру горела от жара сотен жадных глаз.
Нифру двигалась так быстро, что казалось: вместе с ней кружатся и взлетают рожденные ее танцем аморфные прозрачные двойники. От них на маленьком помосте стало тесно, и гибкое тело Нифру безжалостно разбивало, разбрызгивало бесплотные силуэты.
Вдруг пронзительный крик потряс ночь. Нифру упала на колени, спиной к толпе, уронила голову вниз, и черные крылья волос раскинулись по помосту, а на узкой согнутой спине фетсианки возник падающий вниз сокол, а под ним – изумрудная, блестящая от влаги змея в золотой короне…