Путь к перевалу
Шрифт:
Чепков усмехнулся:
— Дух времени, так оказать, Модест Петрович.
— И это в геологическом журнале… И обратите внимание — ссылка на нашего Воронова! Начали! С легкой руки этого реформатора...
— Не говорите, Модест Петрович! Я и в «Советской геологии» видел нечто подобное. Даже читать не стал. — Он потянулся в кресле. — Нет, наверное, ничего тяжелее, чем экзаменовать нынешних студентов. А уж эта сорок первая…
— Но ведь группа, кажется, не из слабых.
— Была не из слабых. Пока держали в узде. А теперь
— Двенадцать? В сорок первой! Не может быть.
— Вы удивлены? А я, признаться, другого и не ждал. Таким дай волю, они на глотку наступят.
Бенецианов поморщился. Он не любил подобного жаргона.
— Да-да, не возражайте! — продолжал Чепков. — Я не помню дня, чтобы кто-нибудь из них не задал на лекции каверзного вопроса. Даже на консультации вчера пытались навязать мне дискуссию по стратиграфии карбона. Этот любимчик Воронова Свиридов отыскал даже, видите ли, какие-то неувязки в моей статье. Разболтались до последней степени! Но сегодня я показал им…
— А стоит ли так озлоблять молодежь? Вы всюду готовы применять репрессии. А Воронов и Стенин пользуются этим. Заигрывают с молодежью. Перетягивают на свою сторону.
— Так что же вы, как декан, смотрите?
— Вот и смотрю… Один в поле не воин! Будешь смотреть, когда все — кто в лес, кто по дрова. Хоть и ваша кафедра! На конференции кроме вас самого никто не выступил. Руководство кружком первого курса забросили. Кто сейчас там? Этот Мышкин?
— Да, нынче мы ему поручили. Самый свободный человек на кафедре.
— Самый свободный человек… Он развалил кружок! Знаете вы это? Отбил у студентов всякую охоту к работе. Лишил нас последней возможности воздействовать на молодежь. А теперь еще вы… Двенадцать двоек! На четвертом курсе! Что же, прикажете всех стипендии лишить? Да и для факультетской успеваемости — «довесочек»! Представляете, как мы будем выглядеть?
— Но я думаю…
— Нет уж, потрудитесь больше не устраивать подобных «локаутов». И чтобы до конца сессии двоек не было. Надо смотреть немного дальше своего носа. А этого… Мышкина пришлите ко мне. С отчетом… Посмотрели бы, как это у Воронова поставлено.
— Да, кстати, на днях Воронов не меньше трех часов о чем-то беседовал с Грековым.
— Вот ка-а-ак! — угрюмо протянул Бенецианов.
— Да, и потом сразу пошел к Стенину.
Бенецианов помолчал. Затем спросил:
— Когда защита?
— Видимо, скоро. Жду вызова.
— Н-да, это вы правильно решили защищаться в Ленинграде. Обстановка здесь такая….
— Да и кто у нас не занимался карбоном. На любом пустяке подцепят. А на стороне… Сами знаете, как мы «чужеземцев» пропускаем: абы скорее… Да, Модест Петрович, уж коль заговорили об этом, вы черкнули бы туда.
— Подготовьте, я подпишу.
— Спасибо. Но… Ведь вы, я полагаю, в личном письме…
— Какая разница!
— Хорошо,
— Не знаю, не знаю. Обещать не могу.
— Но мы с женой были бы так рады…
— Гм… Постараюсь.
Чепков поднялся.
— Так мы вас ждем, Модест Петрович, и я не прощаюсь.
Бенецианов промычал что-то неопределенное.
«Чванливый индюк», — негодовал Иван Яковлевич, возвращаясь к себе в кабинет. — «Потрудитесь не устраивать локаутов», — словно ассистентишке какому-нибудь. Сказал бы он это год назад…»
Да, год назад с ним разговаривали иначе. Все! А теперь вот приходится молчать и подлаживаться.
«Ну, подождите, уважаемый Модест Петрович. Засиделись вы в деканском кресле. Заплыли жиром. Оттого и не чувствуется сильной руки на факультете. Все пошло вразброд. Пора бы освобождать вам это кресло». А кто его займет — у Ивана Яковлевича были на этот счет вполне определенные соображения. Только бы стать профессором…
Он прошел через лаборантскую кафедры и открыл дверь в свой кабинет. Не кабинет, а полутемная комнатушка с облезлыми обоями! Даже дверь выходит не в коридор, а в узкую проходную комнату, где разместились лаборанты. Поневоле вспомнишь просторный, устланный коврами кабинет Бенецианова.
Иван Яковлевич сел за стол и насупился.
«Даже письма сам написать не хочет! — Взяв чистый лист бумаги, он задумался. — Да, скверная, все-таки, штука, просить самому за себя… Нет, лучше в другой раз… Пора домой».
Иван Яковлевич встал, оделся и, прихватив портфель, толкнул дверь ногой. Но дверь не открывалась. Он заглянул в замочную скважину: ключ был на. месге. В чем же дело? Он бросил портфель и забарабанил кулаком. Но рука тонула в мягком войлоке обивки.
— Что за чертовщина? — Иван Яковлевич осмотрел дверь сверху донизу. Она была безусловно заперта,— заперта на ключ с той стороны, крепко и надежно.
Кто ж это мог сделать? Лаборанты знают, что, если ключ в двери, значит завкафедрой в кабинете. У техничек свои ключи.
— Не понимаю! — Он изо всех сил затряс ручку двери, но та не шелохнулась. Сразу стало жарко. Он снял шапку, бросил на стол пальто.
Кто мог закрыть его? Неужели студенты? Ну, ясно, больше некому.
Иван Яковлевич снова забарабанил в дверь обеими руками. Но кто мог услышать его? Лаборанты ушли. До коридора далеко. Да и дверь с двух сторон обита войлоком.
Иван Яковлевич бросился к окнам. Но они выходили в глухой угол двора, куда и летом никто не заглядывал. О том же, чтобы выбраться через них наружу, нечего было и думать. Он схватил попавшуюся на глаза рейсшину и попытался просунуть между створками двери. Рейсшина с треском переломилась пополам. Попробовал бить в дверь стулом. Стул разлетелся вдребезги.