Путь к себе. О маме Наталии Сац, любви, исканиях, театре

Сац Роксана Николаевна

— А ты не ори! — сам заорал председатель, и они, прерывая друг друга, стали выкрикивать каждый свое: что в школе не осталось дров, что в колхозе одни старики и нечем сеять, что дети пухнут от голода…

Шрам на щеке у председателя почернел, лицо свела судорога, и Сергей Николаевич вдруг замолчал, а потом спросил совсем тихо:

— Осколком задело?

— Под Ржевом. Не был там?

— Нет. Мы под Курском два месяца в болоте мокли.

— В окружении?

Лицо Сергея Николаевича стало белее листа бумаги:

— А что? Почему спросил? Или тоже проверять надумал?

— Самого проверяют, — глухо отозвался председатель. — Мало немцы

шкуру живьем сдирали, теперь вот свои в душу плюют…

Сергей Николаевич придвинулся к нему, и они заговорили очень тихо о чем-то глубоко волнующем обоих.

По звездному небу уже давно плыл месяц, когда мы все трое вышли из правления. Федула изваянием застыла у крыльца.

— Оставьте здесь, — сказал председатель. — Завтра на живодерню сведем.

При этих словах кобыла вздохнула и нерешительно двинулась вперед. Председатель усмехнулся:

— Помирать никому неохота. Она, правда, не такая уж старая, хотя, конечно, пользы сейчас от нее ноль, только корма переводить, которых и вовсе ноль целых ноль десятых.

— Скоро травка появится, — сказала я.

— Вот вам и решать, жить ей или умереть, — закончил разговор о кобыле Сергей Николаевич, они снова заговорили о войне, фронте, окружении.

На следующий день Сергей Николаевич объявил, что во время весенних каникул старшеклассники отправятся в соседнюю область на лесозаготовки: три четверти заготовленных дров пойдет колхозу, четверть — школе.

Двадцать девять ребят из 6–7 классов — самые старшие — и Сергей Николаевич поселились в большом бараке, где до войны жили лесорубы, над высоким песчаным обрывом. Внизу по-весеннему голубела разводьями безымянная речка, а сразу за бараком начинался молодой осинник, который затем, словно на глазах вырастая, переходил в настоящий лес. Здесь уже рядом с осинами белели березы, темнели ели, а кое-где даже раскинули узловатые руки-сучья кряжистые дубы.

Незабываема была та весна. Мы вставали с первыми сигналами громкоговорителя и мчались к речке. Ежась от ледяной воды, вбегали потом в кухню, где уже дымилась разложенная по оловянным мискам пшенка с салом. Трижды в день получали мы этот приварок — все, что смог выделить колхоз, но как же вкусна была эта каша с пайковым — по сто грамм за раз — хлебом, наполовину состоящим из отрубей, с какой страстью бросались после пшенной трапезы на дровозаготовки, зная, что каждое четвертое полено даст живое тепло пузатой печке, и уже не надо будет сидеть на уроках в пальто и разбивать пером ледяную корку в чернильнице.

Конечно, пилы поначалу заклинивало, топоры казались стопудовыми, деревья, падая, норовили нас придавить, но учитель всегда находился именно там, где должно упасть неверно подрубленное дерево или выпасть из ослабевших рук топор. А как красиво он работал! Каждое его движение было таким ловким, точным, совершенным, что страстное желание делать, как он, превозмогало все. И двадцать девять пар глаз всматривались, двадцать девять пар рук подражали, двадцать девять душ овладевали!

Возвращаться домой должны были тридцать первого марта. Но в этот день с утра к нам приехал председатель и уговорил Сергея Николаевича поработать еще неделю. А первого апреля пришла настоящая весна. Стремительно, буйно, ликующе она звенела ручьями, сгоняя их в овраг, надувала почки на деревьях, пробивалась травой и ласкала прямо-таки летним солнцем. Даже вечера были теплыми. В один из них на поляне разожгли костер, и Сергей Николаевич рассказал нам о своем бойце Васе Короткове.

Перед самой войной Вася стал студентом

математического факультета Московского университета, куда был зачислен без всяких экзаменов, как победитель всесоюзной математической олимпиады. В первый же день войны он, не дожидаясь повестки, пришел в военкомат и попросил направить в артиллерию. Лучше его не было в части наводчика, он молниеносно производил нужные расчеты, а когда выдавалась свободная минутка, самозабвенно решал какие-то сверхсложные задачи. Шальной снаряд разорвался рядом в одну из таких минут, и последнее, что он прошептал, было: «Красивая задачка»…

Много лет спустя, уже вернувшись в Москву, я встретилась с Витькой Макаровым, который к тому времени превратился в Виктора Григорьевича, кандидата математических наук. И, вспоминая пережитое, он сказал, что именно в тот вечер у костра решил стать математиком и решать красивые задачки.

В середине апреля окрепшие, загорелые, как после крымского курорта, мы, наконец, вернулись с лесозаготовок. Заждавшаяся Тамарочка потребовала, чтобы я сразу пошла с ней на школьную конюшню. Порученная ее заботам Федула так преобразилась, что ее трудно было узнать. Правда, бельмо на глазу оставалось, но второй глаз раскрылся и был вполне зрячим, а главное, кобыла, никак особенно не понукаемая, привезла с речки бочку с водой и даже немного покатала Тамарочку по двору. Обрадованная, я сказала, чтобы завтра к концу уроков Федулу с бочкой подогнали к школьному крыльцу — показать Сергею Николаевичу.

В тот день последним был опять урок русского языка. Я сидела возле своего любимого окна и смотрела на совсем уже по-весеннему солнечно-желтую дорогу. «Хорошо бы Сергей Николаевич вышел сразу, как подъедет с бочкой Федула», — подумала я и вдруг сразу его увидела. Да, конечно, это он — в шинели, сапогах, фуражке, а за плечами вещевой мешок. В это время на дороге показалась бодро везущая бочку Федула. Сергей Николаевич остановился, вгляделся, а потом посмотрел прямо в мое окно. Заметив меня, он улыбнулся и помахал фуражкой.

Глядя на все уменьшающийся силуэт, я думала: неужели никогда мне больше не придется увидеть этого человека, лучшего в моей жизни Учителя? Нет, мы еще встретимся: в трудный час он снова окажется рядом. Но произойдет это еще нескоро.

Бубновый туз и семерка пик

Однажды в раннем детстве папка рассказал мне сказку про гномика. Этот гномик каждое утро ровно за минуту, как человеку проснуться, вытаскивает из колоды одну карту. Самая счастливая — бубновый туз. Если гномик его вытянет, все в этот день тебе будет удаваться. Но если достанет семерку пик, беды не миновать.

В тот памятный день, не полагаясь на случай, гномик, наверняка нарочно, извлек для меня из колоды туза, потому что счастливой я почувствовала себя сразу, как проснулась и увидела, какой сегодня прекрасный день.

Был июль. Середина лета. К хорошему привыкаешь быстро: ушли прочь холода и, кажется, никогда не вернутся, ешь вдосталь — забыл, что такое голод. Кроме значительно улучшившегося детдомовского довольствия, мы были зачислены еще и на колхозное: а это значит целых 800 граммов хлеба, вволю молока и трехразовый горячий приварок. Правда, за это надо было работать. И еще как! Часто, возвращаясь вечером с прополки или окучивания, после целого — от зари до зари — дня работы под палящим солнцем, я сравнивала тяжелый крестьянский труд с довоенными занятиями родителей: теперь их деятельность выглядела чуть ли не детской забавой…