Путь к себе. О маме Наталии Сац, любви, исканиях, театре
Шрифт:
С первого взгляда она мне совсем не понравилась, хоть и говорят: первое впечатление — самое верное. Худющая, сутулая, она показалась мне такой серой и невзрачной, что словно добавила мрачных красок в наше и без того безрадостное существование. Нет, подлинное не всегда замечаешь сразу. По достоинству оценить этого человека я сумела лишь потом.
Некоторое время Анна Ивановна молча смотрела на почти голых девчонок, прижимающих грязное белье к грязной, в картофельных «приварках» (один из способов приготовления пищи) печи. Потом повернулась и вышла.
Вернулась она с тазом и тряпкой и решительно направилась в
На Анну Ивановну, менявшую воду, грозный приказ не произвел никакого впечатления, зато острая на язык Валя Щукина отреагировала по-своему:
— Пока она будет думать, кого с кем селить, мы все тут зачервивеем. Ну, чего смотрите! — заорала она на нас, сама уже орудуя тряпкой.
Отмывая дверь, я заметила на ней какую-то надпись. «Здесь жил Мюллер», — прочитала я и не стала ее стирать.
Через два часа стены, окна и пол в обеих комнатах были до блеска вымыты, и девчонки стали расставлять мебель. Но мне была уготована другая наиважнейшая миссия — добыть постельные принадлежности у завхоза — рыжей и крикливой тети Лизы.
Как я и предполагала, тетя Лиза уже спала, дверь мне открыла тетя Маня, повариха. Соображая, что же теперь делать, я с интересом разглядывала комнату, где поселились тетя Маня и тетя Лиза. Казалось, они жили здесь всю жизнь, эти две женщины, столько домовитости было в туго накрахмаленных подзорах и тюлевых накидках на еще не разобранной тети Маниной кровати, в замысловато раскрашенном абажуре из промасленной бумаги и особенно в выцветших семейных фотографиях в аккуратных рамках, развешанных по стенам. А занавески! Никогда бы не поверила раньше, что простые куски белой материи, подшитые кружевом, смогут пробудить во мне столько противоречивых чувств — от нежности до зависти.
Между тем тетя Маня разбудила тетю Лизу и в двух словах изложила ей цель моего прихода. Увы! Мои худшие предположения оправдались — реакция тети Лизы была бурно-отрицательной. В потоке слов, которые она извергала, свесив с кровати короткие, в дряблых складках ноги, слышалось: надумали на ночь глядя!.. А что директорша строго наказала никому не давать, ей (Анне Ивановне) хоть бы что… Тоже мне командирша нашлась!..
Стало ясно, что ни простыней, ни одеял получить не удастся, что придется в лучшем случае спать на матрасах, что мечта сделать пристанище домом неосуществима. Не дослушав до конца речей тети Лизы, я зашагала прочь. Шла медленно — не очень-то приятно сообщать плохие новости и, не дойдя до крыльца, заглянула в окно. В большой комнате на аккуратно расставленных кроватях распаренные сидели девчонки, в маленькой Анна Ивановна причесывала Тамарочку. Я вздохнула и направилась к крыльцу. Но не успела сделать и шагу, как услыхала пронзительный голос тети Лизы:
—
Как видно, тетя Маня сумела затронуть в душе тети Лизы лучшие струны, а вид сверкающих окон и чистых счастливых девчонок заставил эти струны петь. Вскоре кладовка тети Лизы была распахнута настежь, и, стоя в дверях, она щедро швыряла в наши услужливые руки бесценные сокровища ее недр в виде вафельных полотенец, ковриков с оленями и трикотажных маек.
Глубокой ночью, когда все преобразования были закончены и можно было наконец улечься на новенькие хрустящие простыни, вдруг почти выдохнула всегда молчаливая Тамарочка:
— А картинка с дяденькой?..
Оказывается, у нее дома над кроватью висело изображение усатого мужчины с дымящейся трубкой и шашкой наголо. Срочно занялись поисками изображений курящих мужчин. Были просмотрены немногие имеющиеся книги и неизвестно откуда взявшийся учебник истории, но подходящего рисунка не было. Тогда решительная Рая предложила изобразить мужчину собственными силами, для чего тетя Лиза, осыпая всех последними словами, но явно очень довольная, вновь отправилась в кладовую за бумагой и красками. Портрет неизвестного мужчины родился в результате коллективного творчества. Так как краски были всего трех цветов — синяя, красная и коричневая, то поддевка у мужчины была красная, трубка и усы коричневые, а все остальное — лицо, шашка и получившаяся непропорционально большой рука — синего цвета. Но Тамарочке портрет очень понравился. Она не могла на него насмотреться и заснула счастливая.
Уже светало — все спали. А я оглядывала свой новый дом. Взгляд остановился на двери «Здесь жил Мюллер» — снова прочитала я. Послюнявив карандаш, я приписала: «А теперь живем мы».
Даешь супонь!
Был конец октября. Нудный осенний, не прекращавшийся уже много дней дождь превратил землю в хлюпающее месиво, которое бесформенными глыбами налипало, чуть не срасталось с обувью, проникая едва не до костей. На новенькие, только перед войной купленные туфельки страшно смотреть, а других у меня нет. Между тем надо еще и надавливать на лопату — все детдомовцы уже на следующий по приезде день были мобилизованы на картошку.
Эх, картошка! До чего же вкусна ты вечером, печенная в золе, и как тяжко достаешься днем. Вязкая глинистая почва от холода так затвердела, что на лопату приходится наваливаться всем телом, а ледяные картофелины выдирать руками, онемевшие пальцы не разгибаются, их сводит судорога. Стоя возле большой кучи только что накопанного картофеля я разглядывала лопнувший туфель. Он «кончился». Что было делать — неизвестно.
В это время раздался зычный глас заведующей детдомом Доры Николаевны.
— Кто умеет обращаться с лошадью? — Ее вопрошающе-требовательный взор обратился прямо на меня.
— Я, — сказала тихо, просто от неожиданности.
— Ты? — в голосе начальницы сомнение.
— Я, — подтвердила громче, подумав, что в телеге все же сухо. — Я! Я! — почти закричала, цепляясь за это слово, как за якорь спасения.
Заведующая кивнула и тут же стала давать мне «необходимые распоряжения», которые предстояло немедленно выполнить.