Путь к вершинам, или Джулиус
Шрифт:
– Где все, мама? – шептал он.
– В Ле-Аль уехали, малыш. Спи давай, – бормотала она сонно, прижимая его к себе.
Вставали до рассвета, когда небо было холодно-серым. Мать, не умывшись, торопливо одевалась, накручивала на палец светлые кудряшки, оправляла юбки и, накинув поверх шерстяного платья теплую шаль, засовывала ноги в войлочных тапочках в деревянные башмаки. Джулиусу на платьице надевали черное пальто, а сверху плотно обматывали шарфом до самого носа, чтобы в рот не попадал холодный воздух.
Остальной его наряд составляли черные башмаки и шерстяная шапочка, натянутая на уши. Если мать замечала на лице Джулиуса грязь, то оттирала ее наслюнявленным носовым платком. Одевшись, они выходили на улицу. Одной рукой Джулиус держался за руку
Вскоре Джулиус с матерью подходили к ларьку Блансаров. Джулиус выпускал материнскую руку и бежал погладить ноги лошади, которая помахивала хвостом и мотала головой так, что звенели бубенцы на сбруе.
Потом из-за ларька выныривал дед – рот набит какой-то снедью, рукава блузы закатаны выше локтей.
– А, это ты, чертенок! – восклицал он и, подхватив внука на руки, поднимал его повыше, чтобы тот мог потрогать лошадиные уши.
Отец раскладывал товар – невзрачная фигура в белом переднике и черной шапочке, сидящей на самой макушке, двигалась вдоль прилавка. Мать почти сразу отталкивала его и принималась ловкими и умелыми движениями перекладывать все по-своему, одновременно браня мужа за неумелость:
– Да кто ж так еду продает? Болван какой, тварь жалкая. Всему-то тебя учить надо!
Она вопила, а отец уходил в другой конец прилавка, ничего не говоря, только ноздри его раздувались. Он брал возившегося под прилавком Джулиуса на руки, сажал его на высокую бочку и набрасывал ему на ноги пальто, потом, едва заметно улыбнувшись, проводил длинным худым пальцем по щеке сына.
Джулиус сидел выше всех, подобрав под себя ноги и похлопывая руками в варежках друг о друга, чтобы согреться. Скоро все товары разложат, и он будет голодными глазами разглядывать лежащие перед ним лакомства и вдыхать аппетитные ароматы, посылающие волну приятного предвкушения по всему телу. О, этот запах ярмарки! Все здесь было чудом, навсегда оставшимся в детской памяти. Вот гладкая горка сливочного масла, огромные ломти пахучего сыра грюйер с маленькими дырочками, покрытые красным воском головки голландского сыра, желтого на разрезе, сочный камамбер, мягкие сливочные сыры с выпячивающимися из тонкой обертки краями; корзина яиц – коричневых, белых, крапчатых. На соседнем прилавке красовались пучки ароматной зелени, кочаны цветной капусты, похожие на огромные цветы, плотные вилки белокочанной, брюссельская капуста, морковь, рыжая и шершавая, как руки деда; белые упругие стебли сельдерея, яркие и ароматные пучки лука-порея с зеленоватыми головками и мелкие бурые картофелины, пахнущие землей.
Напротив стоял ларек с уложенными плотно друг к другу колбасами: красно-коричневыми, серыми, черными; тонкими, закрученными в кольца колбасками, толстыми сардельками, рулетами толщиной с детскую руку и тонкими рулетиками – жирными, багровыми, сдобренными чесноком. Чуть поодаль на белом прилавке сверкала чешуей рыба со скользкими мокрыми плавниками и окровавленным ртом, пахнущая соленым морем. Еще дальше на железном крюке висела говяжья туша, источающая резкий запах сырого мяса, рядом лежали красно-бурая дряблая печень и бычья голова со странно раскрытым в мертвом оскале ртом. Откуда-то пахло шелками, шерстью, коврами, мехами. На фоне толпы ярким пятном выделялась маленькая девочка с букетиками мимозы и фиалок. Пыль мощеных улиц, бледное солнце, проглядывающее сквозь серые облака, холодный
Дед был прирожденным торговцем; он стоял у прилавка и вглядывался в лица обступивших его покупателей. Его голубые глаза при этом хитро поблескивали, губы растягивались в ухмылке, и вот уже какая-нибудь женщина оборачивалась и улыбалась ему в ответ. У него для каждого находилось словечко. Кому-то кивнет, с кем-то пошутит, кому-то что-то шепнет. Покупатели толпились у его прилавка, покупали то, что он советовал. Он мог в шутку потеребить край шали у старушки, а та кокетливо улыбалась ему беззубым ртом, или послать воздушный поцелуй темноглазой девушке, у которой из-под нижней юбки виднелись стройные лодыжки.
Мать тоже улыбалась покупателям. У нее были мелкие светлые кудряшки, крошечные серьги, ямочки на щеках, полная колыхающаяся грудь. Заметив, что какой-нибудь молодой человек в сдвинутом набок картузе ошивается рядом и не сводит с нее глаз, она с вызовом его спрашивала:
– Ну, берете что-нибудь?
День набирал силу, крики торговцев звучали все громче, людской гомон становился оглушительным, снедью пахло все сильнее. Народ теперь почти не приценивался, а покупал спешно и беспорядочно, одни покупатели вытесняли других – сумки распухали от свертков, руки рылись в кошельках в поисках монет. Джулиуса спустили с бочки, и теперь он играл под прилавком. Временами ему попадались обрезки сыра, и он тут же засовывал их себе в рот. Он, как собачонка, вынюхивал еду, шнырял глазами по сторонам, чутко прислушивался и подмечал, что время идет, цены снижаются, что дедов голос стал хриплым и натужным, а улыбки матери – натянутыми, что волосы ее растрепались, а когда она поднимает руки, чтобы поправить шпильки в волосах, то под мышками у нее темнеют мокрые пятна.
Мальчик замерз и устал, но едва ли страдал от голода, потому что нахватался обрезков и очистков. Теперь вся эта суета и шум безмерно его утомляли, утратившая новизну картинка больше не радовала, еда казалась неаппетитной и испорченной.
Дед с матерью – эти шумные крикливые Блансары – действовали ему на нервы. Он топал вглубь ларька, где отец пересчитывал деньги, и дергал его за штанину, просясь на руки. Тщательно завязав мешочек с монетами, отец относил Джулиуса в повозку, и тот засыпал на старом пальто, положив голову на ящик.
Просыпался он в полдень. В морозном воздухе странно и гулко раздавался звук церковного колокола, его звон подхватывали колокола в других церквях. Джулиус подползал к краю повозки и высовывался наружу.
От рынка через авеню тянулся ручеек последних покупателей – закутанные в шали, втянувшие головы в плечи, они казались черными жуками, разбегающимися по мощеной мостовой. Торговцы уносили остатки товара, разбирали прилавки, сворачивали навесы.
Куда-то, звонко щебеча, спешила стайка разрумянившихся мальчиков в пальто и картузах. Движение замыкал толстый угрюмый священник с выпирающим из-под рясы животом и шныряющими по сторонам маленькими глазками.
С неба падали мягкие белые снежинки. Они таяли на ладонях Джулиуса, а он подставлял им лицо, чтобы почувствовать на щеках мокрое и пушистое прикосновение. Небо полнилось снегом. Он падал из тяжелых облаков, похожий на клочки бумаги, в странной тишине покрывая улицу и неразобранные ларьки, заслоняя авеню, один конец которой вел к мосту, а другой – расширялся и уходил за холм к дальним воротам.
Джулиус смотрел, как падают снежинки, слушал мерный звон колокола; вереница мальчишек и священник окончательно исчезли на боковой улочке, лошадь нетерпеливо переминалась с ноги на ногу у края булыжной мостовой, мимо прогрохотала чья-то повозка. Джулиус все еще чувствовал запахи ярмарки, усталость прошла, но ей на смену пришел голод.